— Да, должен признать. Что же до палача, то, по-моему, он вовсе не был превосходeн. Откровенно говоря, это отвратительная жестокость, — отозвался его небрежно одетый собеседник. Лицо его, в особенности рядом с правильными чертами лица Змейка, да и Гленворта, могло бы показаться резко непривлекательным, но оно все освещалось внутренним светом: сияющие глаза, казалось, никогда не гасли, отсвет этого блеска ложился на весь его облик; щеки его пылали, и каждый раз, когда он говорил, в голосе его звучала непреодолимая, непоколебимая страсть.
— Но… что теперь делать с Кэмпбеллом? Ведь он все ж таки государственный преступник, враг республики! — сдавленно сказал Гленворт.
— Я понимаю, что вам хотелось бы избавиться от всякого напоминания о том, как вы были посрамлены, — язвительно сказал Змейк. — Один человек тратит уйму времени и сил на сборку сложнейшего механизма, а другой придет и шарахнет по нему кувалдой. А впрочем, делайте, как знаете. Милорд, мне хотелось бы поговорить о моем новом назначении.
— Нет-нет! — воскликнул неопрятно одетый человек с оригинальной внешностью. — Разумеется, не трогать. Вернуть, что было конфисковано, и отпустить. Ведь это было чудо! Это Провидение Божие!
— Да, несомненно, — сказал Змейк. — Давайте скорее покинем это место.
— Слушай! Это Кромвель! — шепотом воскликнул вдруг Гвидион, тыча Ллевелиса в бок.
— Да? — ужаснулся Ллевелис.
— По поводу должности вашего личного врача, милорд, — продолжал Змейк. — Хотелось бы увидеть вашу подпись на указе.
— Вообще я собираюсь ревизовать тюрьмы, потому что там слишком много жестокостей и злоупотреблений, — перебил его Кромвель. — Сама мысль о каком-либо акте насилия для нас нестерпима. Видит Бог, это во сто крат хуже, чем любое сражение, в котором мы когда-либо участвовали. Сейчас у нас слушание в парламенте, — да, и я намерен взять там слово и предложить беспрецедентный акт милосердия… О, я заставлю их меня выслушать… Сегодня сам Господь моими устами… Убирайтесь, Гленворт. Вы нам больше не нужны, — он сделал нетерпеливое движение локтем, и неудачливый врач Гленворт испарился. — Я вручаю вам свое шаткое здоровье, Тарквиний, а вместе с тем и судьбу страны, ибо вы сознаете, что без меня Англия немедля будет ввергнута в пучину бедствий. Отныне мой личный врач вы, и только вы. Обещаю слушать вас беспрекословно и пить все, все, буквально все, что вы пропишете. А впрочем, — топнул ногой Кромвель, — послушайте! Зачем мне врач? Мы зря только тратим деньги, столь нужные нашей бедной республике, на жалованье разным там врачам, звездочетам, дармоедам!.. Мой отец — в смысле, Отец Небесный, — сказал бы мне: очистись духовно — и очищение телесное не замедлит; разгони всю эту свору прихлебателей и шарлатанов, ибо, как говорит Павел в послании к галатам…
— Боюсь, что я вам совершенно необходим, — заметил Змейк.
— Ах, вот как! А я в этом сомневаюсь! — капризно заявил Кромвель, и глаза его засияли как звезды.
— Прекрасно. В таком случае давайте рассмотрим последовательно и трезво обычное ваше поведение, — сурово сказал Змейк.
— Ах, я сейчас в таком блаженном настроении, — ну, зачем вы снова начинаете!.. — простонал Кромвель.
— Итак, вчера, — неумолимо продолжал Змейк. — С утра в беседе с Лавкрофтом и Айртоном вы поначалу очень серьезно и нудно перечисляли все ситуации, в которых вы выступали как орудие Божие, потом внезапно посреди этой самой обычной, в общем-то, беседы запели религиозный гимн — очень длинный, замечу вскользь, — а затем как ни в чем не бывало вернулись к фамильярному светскому разговору. Ответьте мне положа руку на сердце: это, на ваш взгляд, нормально, Оливер?
— Я совершенно откровенно могу сказать перед Господом, — серьезно отвечал его поразительный собеседник, — что я безошибочно знаю и чувствую те минуты истории, когда мной движет Провидение. Да вам и самому следует это знать: ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?
— Вне всякого сомнения. Позвольте, я посмотрю ваши глазные яблоки, — Змейк потянулся пальцами к верхним векам собеседника, который на мгновение замер. — Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.
Кромвель стиснул зубы.
— Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.
— Ах, ну зачем вы опять изводите меня!…, — страдальчески воскликнул Кромвель.
— Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому — что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» — и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, — кстати, с тех пор этого билля никто не видел, — перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?
Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.
— Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, — Змейк на ходу раскрыл записную книжку, — также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});