Можно было думать, что Наполеон имел в виду воспользоваться не одной Польшей для нанесения России сокрушительного удара. В приписываемом императору французов плане польская армия служила только авангардом, правое же крыло должна была составить Австрия. Никто в Петербурге не допускал, чтобы он не сделал Австрии соблазнительных предложений, и чтобы она далеко была от соблазна. Но трудно было допустить, чтобы, менее чем через шесть недель после сблизившего оба двора события, т. е. брачного обязательства, состоялось уже между ними полное и бесповоротное соглашение. Было вполне вероятно, что Австрия не связала себе рук так поспешно и так легкомысленно. Можно было думать, что в Вене была только склонность действовать во вред России, а не было желания брать на себя определенного обязательства и скреплять его своей подписью. Поэтому, следовало ли терять надежду на возможность, как здесь, так и там, предупредить Наполеона и расстроить его планы, особенно, если взяться тотчас же за дело и сделать в значительной степени более выгодные предложения?
На беду, новый руководитель австрийской политики, граф Меттерних, видимо, всецело был предан принципу общности интересов с Францией. Его поездка в Париж позволяла провидеть злостные намерения. Тем не менее, как бы ни было велико влияние Меттерниха, он не был полновластным хозяином. В сфере, окружавшей императора Франца, человека непостоянного и нерешительного, действовали и другие влияния, которые уравновешивали влияние Меттерниха. Высокопоставленные лица, затем, лица к советам которых относились внимательно, и некоторые из принцев императорской фамилии были против всякой серьезной сделки с узурпатором. Многим из аристократии имя Бонапарта внушало ужас, другие начинали уже сознавать свое заблуждение. В Австрии, как и в России после Тильзита, составилась в большом свете оппозиционная партия. Пользуясь влиянием в Вене, она была всесильна в Праге, где была главная квартира недовольных и где вырабатывался план действий. На этих-то данных в Петербурге основали свои надежды. Там думали, что пока Меттерних будет вести переговоры в Париже, русской дипломатии, может быть, удастся сплотить разнородные элементы и воспользоваться ими, чтобы за спиной Меттерниха вести интригу, которая свела бы к нулю его планы и отвлекла его государя от серьезного обязательства с Францией. В Петербурге вовсе не имелось в виду доводить австрийского монарха до враждебного или даже холодного по отношению к нам тона. Александр отлично понимал потребности положения; он вполне допускал, что Австрия пожелает извлечь пользу из брака и обеспечить себе, благодаря лучшим отношениям с Наполеоном, несколько спокойных лет. Но, думал он, неужели для достижения этого результата необходимо связывать себя с политикой человека, который доказал, что цель его – всеобщее порабощение? Разве не может император Франц, оставаясь с виду в самых сердечных и искренних отношениях со своим зятем, втайне оказать предпочтение и отнестись доверчиво к своим старым друзьям, в особенности к России? Не нарушая официальных и иного рода связей, соединявших императоров России и Австрии с императором французов, они могли бы условиться все сообщать друг другу, не иметь никаких тайн друг от друга, ничего не предпринимать во вред тому или другому из них и, в случае нужды, взаимно оказывать помощь всеми своими силами. Таким путем Россия и Австрия, каждая в отдельности, имела бы законную связь с Францией, но между ними самими создалась бы тесная связь, которая хранилась бы в тайне до той поры, когда обстоятельства позволят упорядочить положение и порвать с Наполеоном, превратив тогда тайное соглашение двух дворов в открытый союз.
Чтобы предложить в Вене эту хитроумную и двусмысленную комбинацию, нужно было действовать крайне осторожно, так как трудно было с достоверностью определить, как далеко зашла дружба между Францией и Австрией. Если Австрия уже не располагала собой, то всякое исходящее из Петербурга, ясно высказанное предложение подвергалось опасности; оно могло быть передано в Париж, и, без всякой пользы для дела, скомпрометировало бы Россию. Следовательно, необходимо было объясняться только полусловами и намеками.
Из особой предосторожности Александр не захотел пользоваться в этом деле услугами своего естественного посредника с Австрией, т. е., аккредитованного при ней посла, а нашел нужным назначить, рядом с графом Шуваловым, особого тайного посланника. Такие параллельные посланники всегда были в обычае и в духе русской дипломатии. В ее распоряжении был один из самых искусных ее деятелей – Давид Алопеус, недавно занимавший место посланника в Стокгольме. “Нельзя отрицать, – писал о нем один французский дипломат, – что это умный и талантливый человек, но далеко не сторонник Франции, если только он не изменился в течение последних шести лет”.[448] Официально Александр назначил его посланником в Неаполь к королю Мюрату, шурину Наполеона. На пути из Петербурга в Италию Алопеус должен был проехать через Вену. Там он должен был остановиться, устроиться на жительство, избегать, под предлогами частного характера, отправляться на свой пост и на полпути найти конечный пункт своего путешествия. В Вене он должен познакомиться с обществом, посещать салоны, присматриваться к настроению умов, выведывать мнения правительственных лиц, и, если его заигрывания не будут дурно приняты, серьезно приступить к возложенным на него переговорам. Для руководства, что и как говорить, ему была вручена пространная инструкция. Составление ее Александр мог доверить канцлеру Румянцеву, так как между государем и министром не было разногласия по вопросу о необходимости и немедленной попытке привлечь Австрию на свою сторону. Усердие Румянцева увенчалось созданием образца искусства. Это было кружево из тонких намеков и загадок, дававших людям, которых нужно было заманить в сети, возможность предугадывать самые заманчивые перспективы, не выдавая им при этом ни одного обещания, которым она могли бы злоупотребить.[449]
Трудно придумать более искусное вступление. Чтобы заручиться благосклонностью Австрии, русский кабинет воспользовался событием, которое, очевидно должно было перетянуть Австрию на сторону Франции. Он намекнул на брак и рассуждал так. Император всегда питал глубокую симпатию к своему австрийскому брату. В последние годы явилось обстоятельство, препятствовавшее ему следовать влечению своего сердца, ибо Австрия упорствовала в своей непримиримой враждебности к Франции, тогда как он в Тильзите вступил на диаметрально противоположный путь. Сделавшись союзником Франции, император Александр не мог оставаться другом ее врагов. В настоящее время, когда счастливое событие улучшило отношения между Парижем и Веной, препятствие к сближению Австрии с Россией отпадает само собой, и царь может отдаться своей симпатии к Австрии, что вполне совместимо с другими его связями. Вот почему он искренне радуется браку. “Человек менее справедливый, чем Его Величество, быть может, испугался бы его последствий и почувствовал бы некоторую зависть. Его Величество не впадает в подобную ошибку; напротив, он находит, что брак способствует сближению с двором, на разлуку с которым он смотрел о сожалением, и отныне его цель – сохранить наитеснейший союз с императором французов и параллельно установить наитеснейшую дружбу с австрийским императором”.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});