западному побережью я не встречалась с представителями прессы и не принимала их у себя. Я вообще физически была не способна с кем-либо встречаться. По дороге в дневные часы я лишь ходила к гробу Руди, чтобы помолиться о его душе, а остальное время оставалась в своем купе, где меня обихаживала медсестра.
А вот моя киностудия, вечно желавшая использовать любые возможности для создания паблисити, привлечения внимания, направо и налево распространяла от моего имени какие-то заранее заготовленные тексты и даже некие заявления, якобы сделанные мною. Чтобы превратить их в более интересные материалы, многие журналисты использовали прием, к какому они прибегают и по сей день. Они писали свой текст в неопределенном ключе, лишь бы читателям показалось, что они сделаны на основании интервью, взятого у того, о ком был этот текст. Некоторые из таких статей бывали благосклонными, а иные резко недоброжелательными, как будто репортеры мстили мне за отказ встретиться с ними и дать интервью[245]. От вокзала в Пасадине маршрут траурного кортежа прошел мимо моего дома в Голливуде. Я поглядела на то самое место, где Руди остановился, когда прощался со мной — как оказалось, навсегда, — и еще раз подумала, до чего же верным оказалось то жуткое предчувствие, что охватило меня тогда.
После похорон я поехала в «Гнездо орла» — одна. Восхитительный дом, который Руди построил, чтобы он стал нашим раем, стоял передо мною холодным и безжизненным, а я бродила по его комнатам, будто привидение, не находящее успокоения…
Последние страшные несколько дней я перенесла, практически находясь в трансе, поскольку меня слишком ошеломило случившееся. Я никак не могла осознать, что же действительно произошло, но здесь, в «Гнезде орла», уже было невозможно избежать столкновения с реальностью. Из каждого уголка раздавался жалобный голос памяти, воссоздавая прошлое.
Я бросилась на постель и зарыдала, испытывая непередаваемые страдания…
Поздним вечером я услышала тихое скуление, оно раздавалось с пола рядом со мной. Я посмотрела вниз и увидела Кейбера, который уставился на меня с вполне довольным видом: он думал, что если я появилась, то и Руди вскоре вернется. Я попыталась забрать его к себе домой, но как только вывела его из дома, он вырвался и куда-то убежал. Сторож рассказал мне, что пес без конца носился по горам в поисках пропавшего хозяина, а в «Гнездо орла» приходил лишь за едой. Гораздо позже я узнала, что Кейбер умер от сокрушившей его разлуки с хозяином.
Ко мне приехал Мориц Стиллер, чтобы повидаться со мной. Этот добрый человек от всей души выражал мне свое сочувствие. У него самого в тот момент случилось самое ужасное несчастье всей его жизни — у них с Гарбо катастрофически разладились отношения, ведь она уже была на пороге невероятной славы как киноактриса. Он сказал мне мягко:
— Пола, нам нужно доснять наш фильм. Ты мне дай знать, пожалуйста, когда будешь вновь готова приступить к съемкам.
— Завтра же приду на съемочную площадку, — ответила я ему. — Не знаю, как мне быть… но, может, работа как-то меня отвлечет.
В первый день, когда возобновились съемки, снималась сцена, где я стою на главной площади, глядя на солдат, возвращавшихся с войны. Мне уже сказали, что мой возлюбленный погиб, однако среди тех, кто проходит мимо парадным маршем, я вдруг увидела его и бросилась к нему, чтобы обнять. Когда мои руки обняли главного героя, его лицо, как мне показалось, изменилось, обретя черты Руди…
Пола Негри в фильме «Отель „Империал“», 1927
«Отель „Империал“» был наконец завершен, но у меня не возникло привычного чувства удовлетворения, когда мы сняли последний эпизод. Этот фильм всегда напоминал мне как о самых счастливых моментах в моей жизни, так и о самых безрадостных, мрачных, когда я вся была само отчаяние. Мне были совершенно безразличны мнения критиков об этом фильме или его успех у зрителей. Странным образом, именно он оказался одной из лучших работ за всю мою карьеру. Его успех гарантировал мне еще больший почет и уважение в том мире, который, как я все сильнее убеждалась, был мне чужд.
Несколько месяцев я провела в полном одиночестве, погрузилась в изучение всевозможных вариантов оккультной мистики, тщетно пытаясь найти какое-либо объяснение смысла жизни и смерти. Я стала чаще посещать церковь: именно в тишине молельной всегда ощущала максимальную близость к нему, к Руди. И однажды, во время всенощной, я вдруг ощутила в себе силы, чтобы выбраться из своего уединения и вновь обратиться к мирскому существованию.
Глава 11
Я нисколько не сомневаюсь, что смерть Валентино однозначно стала событием, полностью изменившим течение всей моей жизни. Если бы у меня была возможность страдать тихо, уединенно, я, вероятно, сумела бы пережить обрушившееся на меня горе с большей гибкостью. Однако все вышло иначе. Прежде всего, я была ценной собственностью киностудии, а потому каждый мой вздох, каждая слеза должны были быть гиперболизированы, описаны во всех деталях, прокомментированы и затем протранслированы на потребу затаивших дыхание читателей газет, которые желали оплакивать смерть любимого героя через меня, но не вместе со мною. Мне была определена роль источника катарсиса для всех, кто когда-либо в часы одиночества предавался романтическим мечтам, связанным с Руди. Его смерть была невосполнимой утратой, но образовавшееся зияние все же старались как-то заполнить мною, чтобы мое участие означало наличие живого символа, как бы верховной жрицы культа Валентино. Когда я хотела вести себя иначе, чем мне было предназначено, на это реагировали так, словно этим я оскверняла храм, а посему меня следовало пожертвовать богам, соблюдая некий безумный акт вторичного очищения.
Как же мне следовало себя вести? Вплоть до сегодняшнего дня я не знаю ответа на этот вопрос. Что бы я ни делала, как бы ни поступала, это оскорбляло либо одних, либо других, а мне в ту пору не приходило на ум, что требовалось поступать согласно предварительно продуманной программе действий.
Я лишь реагировала на свое отчаяние единственным образом, на который была способна — естественно и спонтанно.
Первые несколько недель после смерти Руди все проявляли по отношению ко мне столько заботы и такта, что невозможно было и представить, что они когда-нибудь ополчатся на меня. Я ощущала неописуемую благодарность за такую доброту, которая в ту пору была для меня единственным просветом во мраке.
Я не могла и думать о том, чтобы вернуться в свой дом в Беверли-Хиллз, поэтому сняла жилье на