это не слишком помогло — разве не так?
Помолчав, Галина кивнула.
— Мы справимся, — говорит Анна ребенку. — Не беспокойся, я позабочусь о тебе, с тобой все будет в порядке.
Ребенок снова пинается. Он такой настойчивый. Он ничего не знает о Волкове. Для него все случившееся не имеет значения. Он просто хочет родиться. Хочет пробиться наружу, так же как весной пробиваются почки на деревьях. Силы природы обладают такой мощью, что это почти пугает. «Как будто мы с Андреем уже и не важны, лишь бы ребенок родился. Мы свою функцию выполнили, зачали его. Наверное, так и должно быть».
Теперь она немного успокоилась. Она может вернуться домой и нормально со всеми разговаривать. Она спросит у Коли, как дела у Соколовых и не надумала ли все же Дарья снизить непомерно высокую цену за мед.
— Я здесь, Андрей, — вполголоса говорит она, удивляя саму себя. — Ничего не бойся.
Налетает порыв ветра, но не приносит ответа. Анна распрямляет спину. Она смотрит в небо, сжав кулаки. Ребенок начинает пинаться еще сильнее — как будто он почувствовал ее ярость или разделяет ее.
— У нас все будет хорошо, слышите, вы, сволочи! — кричит она в пустое небо, как уже кричала однажды, когда-то давно. — Вот увидите! Мы выживем!
Галя встречает ее у двери.
— Я тебя искала.
— Не стой в дверях, холодно.
— Смотри.
Галя протягивает пакет. На секунду у Анны возникает безумная мысль, что это посылка от Андрея. Но нет, пакет пересылали не по почте.
— Ты только что с ним разминулась. Он не сказал, как его зовут. Высокий парень. Сказал, что он от твоей подруги в Ленинграде.
Да, на снегу были свежие следы, не Анины.
— Он сказал, что не может остаться, — говорит Галина. — Его лицо было так замотано шарфом, что я совсем его не разглядела.
— А… — Анна крутит пакет в руках.
— Закрой дверь. Твой ребенок, может, и спартанец, но у меня старые кости. Пойдем к печке.
Анна садится сбоку от печи. Пакет обвязан бечевкой, и она терпеливо развязывает ее и сматывает в клубок. Затем снимает верхний слой бумаги, за ним второй. Внутри толстый конверт. Он не надписан. Ее сердце учащенно колотится, когда она открывает его.
Деньги. Пачка банкнот, ветхих и потрепанных, перетянутая резинкой.
— Наверное, их прислала Юлия, — говорит она. — Это деньги за проданную мебель.
Она пролистывает купюры, пересчитывая их. Пересчитав половину, поднимает на Галю взгляд, полный недоверчивого изумления.
— Это слишком много. За наши вещи столько не выручить.
— Но ты же и пианино продала, да?
— Да, но это обычное пианино. Хорошо настроенное, но не какое-то… особенно ценное.
— Полагаю, все зависит от того, сколько готов выложить покупатель. И ты же продала всю домашнюю утварь, не забывай об этом.
— И все равно это не могло столько стоить. На эти деньги, если экономить, мы сможем прожить несколько месяцев, и я смогу отправить Андрею приличную сумму. Это все Юлия.
— Умница.
— Но она не должна была! Это слишком много. Кто может себе позволить отдать такую кучу денег?
— В нашем окружении никто, ты права. Но ты говорила, ее муж получил Сталинскую премию?
— Да.
— Вот, пожалуйста. Так почему ты не можешь их принять?
— Не знаю. Мне кажется, это неправильно.
— Конечно, это правильно, — произносит Галина с такой убежденностью, что Анна больше не возражает.
Кроме того, это означает, что теперь она может дать денег Гале, на продукты и детские вещи. Только идиот может отказаться от денег. Юля не вложила записку. Она не может рисковать и допустить, чтобы у них осталась даже записка, написанная ее почерком.
— Думаю, что мужчина, который принес пакет, — ее муж, — говорит Галя. — Я только надеюсь, он умеет держать язык за зубами.
— Конечно, умеет.
— Не бывает никаких «конечно», и ты прекрасно об этом знаешь. Но он будет осторожен. Иначе выяснится, что его жена — твоя подруга.
— Вот поэтому я и беспокоюсь, что мы живем у тебя.
— Я знаю. Я твое беспокойство вижу за километр, Аня, твое лицо как открытая книга.
«Неужели? Вот бы ты удивилась, если бы могла прочесть мои мысли…»
— Но не беспокойся обо мне. Мне терять нечего. — И она улыбается так спокойно, как будто ее слова — самый очевидный и неопровержимый факт в мире.
25
Поезд со скрежетом останавливается. Андрей, покачнувшись, переставляет распухшие ноги. Если повернуть голову немного правее, можно попытаться что-то разглядеть сквозь щель между досками вагона. Он чувствует запах свежего воздуха.
Снаружи — платформа, залитая голубоватым светом. За ней низкое деревянное строение, по сути, обыкновенный сарай. Кто-то идет по платформе в тяжелых сапогах. Андрей слышит шаги, но самого человека не видит. Внезапно раздается звяканье металла о металл. Сердце выпрыгивает у него из груди, но тут же успокаивается. Они всего лишь проверяют колеса. Он уверен, поэтому и остановились.
Повсюду вокруг него задвигались люди. Старый Вася стонет. Может, не такой он и старый, но со своим обтянутым желтой кожей черепом и ввалившимися глазницами выглядит лет на сто. У него дизентерия. «Вероятно, амебного типа», — думает Андрей. Параша в углу вагона переполнена до краев и воняет.
Вася никак не может напиться. Язык у него потрескался и распух.
— Что там происходит? — бормочет Костя.
— Не знаю. Думаю, просто стоянка. Мы на станции.
— Ты что-нибудь видишь?
— Платформу. Сарай. Несколько берез.
Ему показалось настоящим чудом, что они с Костей снова встретились в «хлебном фургоне», который отвез их на железнодорожный вокзал. Косте дали двадцать пять лет.
— Тебе дали всего десятку! Везучий ты, сволочь! Я думал, они перестали раздавать десятки. Все остальные получили половинки и четвертинки.
«Половинка» означала пятьдесят лет, а «четвертинка» — двадцать пять. Для чего приговаривать человека к пятидесяти годам, если понятно, что он столько не