большое послабление: мы писали дедушке по-русски и, кроме того, говорили ему «ты», в то время как его собственные дети (наши родители, дяди и тети) говорили ему «вы». Разумеется, оба деда, Трубецкой и Щербатов, тоже говорили своим родителям «вы»; тогда дети «тыкать» родителей, конечно, не смели и помыслить» (104, с. 134).
Как в крестьянских, так и в дворянских семьях дети не были вольны в своем имуществе (ввиду имущественной независимости женщины они по завещанию могли получать наследство после бабушек и матерей), которым управляли родители; закон только упоминал о том, что они не должны ущемлять интересов детей, но это была пустая оговорка. Поэтому, между прочим, Николай II, назвавший себя в анкете при переписи населения «хозяином земли Русской», и имел право отказаться от престола за своего несовершеннолетнего сына, что бы нам ни говорили нынешние монархисты. Только выделившийся, обычно после женитьбы, сын получал свою долю имущества, которым теперь мог распоряжаться самостоятельно. Дочь же, в каком бы возрасте она ни находилась (хоть старая дева 50 лет), имущественных прав не имела.
Равным образом нельзя сказать, что детей излишне баловали в материальном смысле. Тот же Дмитриев писал: «Нас с двоюродным братом одевали очень бедно; я помню, что тетка Надежда Ивановна покупала мне канифасу и красила его в орлянку; из этого шили мне панталоны ранжевого цвета, которые, когда полиняют, превращались в сouleur saumon. – Да к приезду Ивана Ивановича (сенатора и министра. – Л. Б.) из Москвы в 1809 году сшили нам однобортные длинные сертуки из светло-фиолетовой байки, с стоячими воротниками. В них и щеголяли мы при дяде, в самые жары, в июле месяце» (35, с. 46). Между тем, семейство владело почти двумя тысячами душ крестьян! А. Фет пишет, что он любил сопровождать свою мать к сундукам, где под замком хранилась покупная бакалея. «Выдавая повару надлежащее количество сахарного горошка, корицы, гвоздики и кардамона, она иногда клала мне в руку пару миндалинок или изюминок. Изюм и чернослив не входили в разряд запретных сахарных и медовых сластей» (109, с. 36). Здесь надо пояснить, что отец Фета, начитавшийся Руссо, считал сахар вредным для детей.
Между тем, ни Фет, ни Галахов, ни Дмитриев не принадлежали к числу нелюбимых детей. Они просто были детьми той эпохи.
Только достигнув определенного возраста, когда мальчики вместо коротких курточек начинали носить фрачки, а девочки переставали носить коротенькие (относительно, конечно, – до середины икр) платьица и их начинали «вывозить», менялось и их положение. Из детских с антресолей и мезонинов они спускались в общие жилые покои, и там им выделяли комнату, камердинера или горничную, юношам – лошадь и кучера. Бывшие парии приобретали некий светский статус.
Однако ж, заговорив о дворянских детях, надобно что-нибудь сказать и об их домашнем обучении. Ведь все уверены в высоком качестве образования главного носителя элитарной культуры – дворянства.
Князь И. М. Долгоруков, близко познакомившийся с провинциальным дворянством в бытность свою владимирским губернатором, писал в своих воспоминаниях под 1802 г.: «Дворянство (как и везде, думаю), живучи в своих поместьях, угождает низким страстям, от праздности происходящим. Юношество благородное воспитывается небрежно, учение бедное, одной русской грамоте. Дома держать учителей не всякий в состоянии, в публичные школы отдавать спесь дворянская не позволяет, да, правду сказать, и некуда. Губернские школы втуне носят название училищ» (37, с. 577). Нужно сказать, что сам Долгоруков был весьма образован и слушал лекции в Московском университете.
Профессор Петербургского университета, видный педагог и ученый, автор первой истории русской литературы, А. В. Никитенко имел возможность наблюдать дворянскую культуру изнутри и в то же время отстраненно. Бывший крепостной графа Шереметева, он, обучаясь в университете, жил на одной квартире с декабристом князем Е. Оболенским, брата которого учил, был знаком со многими декабристами, литераторами, в том числе с А. С. Пушкиным, учеными, служил учителем в аристократическом доме Штеричей, а затем в элитарных учебных заведениях Петербурга, в том числе в Смольном институте благородных девиц. Вот что писал Никитенко в своем знаменитом дневнике в 1826 г. «Мое утро по вторникам и по субботам посвящено занятиям со Штеричем. Главная цель их усовершенствовать молодого человека в русском языке настолько, чтобы он мог писать на нем письма и деловые бумаги. Мать прочит его в государственные люди, и потому прибегла к геройской решимости заставлять иногда сына рассуждать и даже излагать свои размышления на бумаге по-русски. Молодой человек добр и кроток, ибо природа не вложила в него никаких сильных наклонностей. Он превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не помнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей «хорошего тона». Он весьма чисто говорит по-французски, ибо он природный русский и к тому же учился у француза – не булочника или сапожника, которому показалось бы выгодным заниматься ремеслом учителя в России, – но у такого, который (о верх благополучия!) и во Франции был учителем» (67, с. 10–11, 30–31).
Это столичное, богатое и знатное семейство. Что же было в провинциальном дворянстве?
Вот сын помещика средней руки из Орловской губернии и уездного предводителя дворянства, Афанасий Фет. «Понятно, что при денежной стеснительности нечего было и думать о специальном для меня учителе. Положим, сама мать при помощи Елизаветы Николаевны выучила меня по складам читать по-немецки; но мама, сама понемногу выучившаяся говорить и писать по-русски (мать Фета была немка. – Л. Б.), хотя в правописании и твердости почерка превосходила большинство своих соседок (! – Л. Б.), тем не менее не доверяла себе в деле обучения русской грамоте… Один из них (поваров, обучавшихся в Английском клубе. – Л. Б.), Афанасий, превосходно ворковавший голубем, был выбран матерью быть первым моим учителем русской грамоты… Вероятно, под влиянием дяди Петра Неофитовича отец взял ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценского соборного священника. О его влиянии на меня сказать ничего не могу, так как вскоре по водворении в доме этот скромный и, вероятно, хорошо учившийся юноша… получил хорошее место… С отъездом Петра Степановича я остался снова без учителя… С тем вместе я поступил на руки Филиппа Агафоновича (старика-крепостного. – Л. Б.)… Так как мне пошел уже десятый год, то отец, вероятно, убедился, что получаемых мне уроков было недостаточно, и снова нанял ко мне семинариста Василия Васильевича… Для возбуждения во мне соревнования в науках положено было учить вместе со мною сына приказчика Никифора Федорова Митьку. При тогдашнем детоубийственном способе обучения не могу не посочувствовать мысли посадить ко мне в класс Митьку. … Между тем и Василий Васильевич… получил место сельского священника, и я снова пробыл некоторое время без учителя. Но вот однажды прибыл новый учитель… Андрей Карпович… Прибыл он