держа в руках некое подобие деревянных шпаг, перебрасывали друг другу деревянное же кольцо. Но, думается, где-нибудь под Чухломой или Царевококшайском такого нелепого слова «серсо» и не слыхивали. Зато дети постарше и в семействах побогаче имели почти взрослые «игрушки»: малорослую верховую лошадь и даже детское ружье, «монтекристо», стрелявшее дробинками. Багров-внук (С. Т. Аксаков) рассказывает, как в Башкирии, в гостях в имении Булгаковых, его посадили на «маленькую детскую лошадку» и как он растерялся и испугался, хотя у Булгаковых верхом ездили все, и дамы, и дети. Ярославский помещик П. А. Щепочкин, очень богатый и просвещенный, «на именины и дни рождения он нам всегда что-нибудь дарил: сестрам – куклы или шляпки, а мне – различные предметы спорта: сначала детское оружие и деревянных верховых коней, затем настоящие пистолеты и маленького пони для приучения к верховой езде, потом отличное охотничье ружье и т. д. Для приучения к спорту он часто водил меня с собой на охоту, или стрелять в цель из штуцеров, или играть на биллиарде в нашей биллиардной комнате, где я скоро стал его обыгрывать и этим отбил у него хоту играть со мною. Он также часто брал меня проезжать рысаков, до которых был страстный охотник» (64, с. 37). Аналогично и известный либеральный общественный деятель Б. Н. Чичерин, сын очень богатого помещика, владельца роскошной усадьбы Караул Тамбовской губернии писал: «Наконец, в нашем воспитании не была забыта и физическая сторона. Отец настаивал на том, чтобы мы приобрели ловкость во всех телесных упражнениях. Нас рано посадили на лошадь, и мы в деревне ежедневно делали по десяти, по пятнадцати верст верхом. Тенкат (гувернер. – Л. Б.) выучил меня порядочно плавать, что для меня всегда было большим удовольствием. Фехтованию мы стали учиться уже в Москве, ибо в Тамбове не было фехтовального учителя. Но танцклассы начались с двенадцатилетнего возраста…» (114, с. 157). Итак, детское и настоящее оружие, деревянные лошадки, пони, обычные лошади, верховая езда, стрельба, фехтование, танцы: все, что необходимо светскому человеку и, может быть, будущему офицеру. А вовсе не глупые и шумные игры. И, разумеется, все эти ружья и лошади, не говоря о фехтовании и танцах – в семействах, которым это было доступно, а не в, конечно уж, мелкопоместных.
Место ласк и игр в дворянской детской занимало «воспитание»: и воспитание манер, и воспитание в психологическом смысле, а именно изживание в детях живости, нетерпения, желаний. Воспитывавшийся у строгого деда, а затем у не менее строгой тетки М. А. Дмитриев вспоминал: «К терпению иногда приучала она меня мерами, которые меня приводили в отчаяние. Так, например, она не позволяла мне ничего просить настоятельно. Однажды, я помню, приехал разнощик, у которого были не виданные мною плоской формы карандаши. Мне их так захотелось, как будто в них состояло все мое счастие: я всегда был страстен в моих желаниях. Но как я ни упрашивал купить мне карандаш, тетка захотела переломить мою страстную натуру и не купила. Я плакал, как от несчастия, и долго не мог забыть лишения… Тетка меня строго наказывала: самое строгое наказание бывало: за леность – запрещение идти гулять, а за неумеренное беганье и прыганье – приказание сидеть целый вечер, не сходя с места и без книги. Эти два наказания были для меня самые жестокие. Я был чрезвычайно жив, а прогулки были для меня единственное наслаждение и единственная свобода» (35, с. 52). Ряжский помещик Сербин, о котором писал уже не раз цитировавшийся А. Д. Галахов, старый вольтерьянец и поклонник Руссо, воспитывал своего сына в полной свободе поступков, что вызывало буквально изумление у Галахова: «Деду говорил он «ты», вместо указного «вы»; называл его отцом, а не «папенькой»; здороваясь с ним, целовал его в губы, а не подходил к ручке» (25, с. 44). Изумление у Галахова вызвала и первая встреча со старшим братом, воспитывавшимся у бабушки, баловавшей внука: «Мне, жившему при отце и матери, не могло прийти и в голову не сесть за обед в одно время с другими или выйти из-за стола до окончания обеда… Мне нравилось приходить к бабушке, которая дозволяла нам больше свободы или своеволия, если угодно… По приходе моем немедленно выдвигался столовый ящик и оттуда выгружались сдобные пышки, свежие огурцы, яблоки – чего хочешь, того просишь. Два-три часа праздной вольности были для меня сладким временем, ежедневною вакацией. Зато, как только в четыре часа ударяли к вечерне, я тревожно выглядывал в окно, ожидая няню, которая приходила с нашего двора, со своим обычным припевом: «Пожалуйте домой! папенька и маменька встали» (25, с. 34). Родившаяся в 1768 г. и заставшая уже новые времена Е. П. Янькова вспоминала: «В то время дети не бывали при родителях неотлучно, как теперь, и не смели прити, когда вздумается, а приходили поутру поздороваться, к обеду, к чаю и к ужину или когда позовут за чем-нибудь. Отношения детей к родителям были совсем не такие, как теперь; мы не смели сказать: за что вы на меня сердитесь, а говорили: за что вы на меня изволите гневаться, или: чем я вас прогневила; не говорили: это вы мне подарили; нет, это было бы нескладно, а следовало сказать: это вы мне пожаловали…» (9, с. 24).
Впрочем, необходимо иметь в виду, что понятие «дети» – весьма растяжимо. Как в крестьянской семье дети могли быть и весьма великовозрастными, и иметь собственных детей, в то же время беспрекословно подчиняясь родителям, так подобное же отношение к уже немолодым детям бытовало в дворянских семьях. Е. Н. Трубецкой писал: «В раннем моем детстве, когда еще был жив мой дедушка князь Петр Иванович Трубецкой, он один занимал большой дом, а мы с родителями ютились во флигеле. Кухни у нас были раздельные, мы обедали у дедушки в определенный день, всего раз в неделю, и побаивались этого дня, потому что для нас, детей, этот обед… был слишком стильным. Дедушка был хотя и добрый, но вспыльчивый, любил «манеры» и порой покрикивал, причем вспышки эти вызывались иногда поводами самыми противоположными. Любил он, чтобы внучата приходили по утрам здороваться, показывал всегда одну и ту же игрушку – сигарочницу, деревянную избушку с петушками, причем внуки должны были целовать руку. Но однажды вдруг почему-то раскричался: «Что за лакейская манера целовать руку!». Целование руки прекратилось, а дедушка стал обижаться – зачем дети руку не целуют» (103, с. 10). Нечто подобное пишет сын Е. Н. Трубецкого, князь Сергей Евгеньевич: «…По традиции дедушка (князь Щербатов. – Л. Б.) обычно говорил со своими детьми по-французски, а писать ему иначе чем по-французски его дети не смели, хотя это затрудняло обе стороны. Для нас, внуков, в этом отношении было сделано