государства и без себя самого, – пуля так и осталась в твоей башке, застряла в пломбе между двумя твоими сознаниями, так же упорно, как жилистое мясное волоконце между зубами. Ты раскачиваешь пулю мыслями, но вытолкнуть не можешь. Пуля с твоим именем забралась туда, где никто не увидит ни ее, ни твоего имени, от такого можно сойти с ума, да только ты уже и так, похоже, сумасшедший. Наверное, ты совсем уже бредишь, раз написал эту исповедь, хотя, может, ты находишься во власти того же порыва, что побудил Руссо написать свою исповедь, признать, что «я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете»[26]. Ты преследовал сам себя, пока писал эти страницы, но еще тебе казалось, будто на них постепенно наползает тень другого, и от этого какого-то сверхъестественного чувства тебе делалось не по себе, словно бы кто-то следил за тобой – кроме тебя самого.
И вот однажды утром – наконец-то! – эта тень стучит в дверь.
В дверь стучат, говорит лежащий в своей кровати добрый старый господин.
Ты не можешь встать с постели, потому что не можешь справиться с головной болью, вызванной пулей. Ты не встаешь и ничего не говоришь, но в дверь снова начинают стучать.
Простите, говорит добрый старый господин. В дверь стучат.
В дверь стучат. Стучат. И стучат, и наконец ты берешь в руки то, что от тебя осталось – с учетом пули в голове, – и говоришь: войдите.
Дверь открывается, и твою комнату заливает утренним светом, потому что ваши окна закрыты светонепроницаемыми шторами. Ты щуришься и сквозь слепящую дымку видишь, как он входит – тень, окруженная сияющим ореолом, подсвеченная нимбом. Ты вскакиваешь с кровати, вскидываешь руку, чтобы закрыться от света, – руку с горящим тавром твоей клятвы. Это – неужели? – другую руку ты нерешительно тянешь к стоящей в дверях тени – да! Это он! Он пришел! Наконец-то!
Отец? – говоришь ты срывающимся голосом. Отец!
Он входит в комнату, в руках у него сумка. Он швыряет ее к изножью твоей кровати, она тяжело падает – шлеп, и когда он принимается ее расстегивать, ты узнаешь свой кожаный саквояж. Он засовывает в него руку и вытаскивает оттуда туфли – твои красивые, начищенные до блеска коричневые оксфорды «Бруно Мальи»! Тень бросает их на пол, снова лезет в саквояж и вытаскивает, одну за другой, видеокассеты с оргией, которые ты опознаешь по почерку соблазнительной секретарши на ярлычках. Затем тень снова лезет внутрь, засовывает руку еще глубже, до самого двойного дна, вытаскивает два тома твоей исповеди, беленьких, перехваченных резинкой, и бросает их тебе на колени, семьсот с лишним страниц, приблизительно четверть миллиона слов, и ты поражен их весом, их плотностью, чудом их существования, добытого из ничего. Но это еще не все. Саквояж, похоже, бездонный! Тень вытаскивает самую прекрасную вещь, которую ты только видел за все время твоих лишений в «Райском саду»: сверкающую бутылку виски «Джек Дэниэлс»! Детка, любимая, а ну иди к папочке! И наконец, другой рукой он вынимает такой же сверкающий серебристый револьвер. Какое-то время ты, как загипнотизированный, смотришь, как свет отражается от этого револьвера. Но затем поднимаешь взгляд. Твои глаза привыкли к утреннему солнцу, и теперь ты ясно видишь лицо тени. Никакой это не отец, а самая теневая из всех теней, человек, который точно знает, чего ты хочешь, старый индокитайский ловкач.
Говорил я тебе никогда не предавать свои мысли бумаге, тупой ты ублюдок? – замечает Клод, одной рукой протягивая тебе святую воду, а другой целясь из револьвера в твое исколотившееся сердце. И сними ты уже эту дурацкую маску.
И ты до того рад, что сам не знаешь, смеяться тебе или плакать.
Благодарности
Я с огромным удовольствием освежил в памяти труды многих мыслителей – одни оказали на меня огромное влияние, другие вызвали желание с ними поспорить. Вот список авторов и работ, слова и идеи которых я так или иначе цитировал или обсуждал в этой книге: эссе «Преданность» Теодора Адорно, «Идеология и идеологические аппараты государства» Луи Альтюссера из сборника «Ленин и философия», «Второй пол» Симоны де Бовуар, статья «К критике насилия» Вальтера Беньямина, «Речь о колониализме» Эме Сезера и его пьеса «Буря», незабываемую постановку которой я однажды видел в Беркли, «Смех Медузы» Элен Сиксу, «Космополитизм и прощение» Жака Дерриды, «Весь мир голодных и рабов» и «Черная кожа, белые маски» Франца Фанона, «Тюремные тетради» Антонио Грамши, «Послание народам мира, отправленное на Конференцию трех континентов» Че Гевары, «Обвинительный акт против французской колонизации» Хо Ши Мина, «Силы ужаса: эссе об отвращении» Юлии Кристевой, «Тотальность и бесконечное» Эммануэля Левинаса, это его слова о том, что «рождение отдельного бытия из „ничто“, абсолютное начало для истории является событием абсурдным», я вложил в уста Кровному брату № 1, «Исповедь» Жан-Жака Руссо, «Экзистенциализм и человеческие эмоции» Жан-Поля Сартра и его же вступление к работе Фанона «Весь мир голодных и рабов» – и «Кандид» Вольтера, который здорово насмешил меня, когда я впервые прочел его еще в детстве.
В числе работ, посвященных тому, как жили вьетнамские иммигранты и беженцы, а также их французские потомки в Париже начала 80-х, мне особо хотелось бы отметить бесценный труд Жизель Буске «За бамбуковой изгородью. Влияние отечественной политики на вьетнамское сообщество в Париже» и образы, собранные в книге Le Paris Asie: 150 ans de présence asiatique dans la capitale (составители Паскаль Бланшо и Эрик Деру).
Кроме того, мне очень помогли представить себе, как именно Франция относилась к своим колониям, эссе и образы, собранные в книге Sexe, race & colonies: La domination des corps du XVe siècle à nos jour. За информацией о том, насколько Франция и ЦРУ были замешаны в производстве и торговле опиумом в Юго-Восточной Азии, я обратился к работе Альфреда Маккоя «Героиновая политика».
Несколько человек, живущих в Париже или так или иначе связанных с Францией, не пожалели времени, чтобы ответить на мои вопросы: Хоай Хыонг Обер-Нгуен, Доан Буй, Мириам Дао, Анна Мой, Нгуен Нят Куонг, Лим Бинь Луонг Нгуен, Абдалла Тая и Куок Данг Чан. Дык Ха Дуонг помог получить разрешение Union Générale des Vietnamiens de France на использование фотографии трех юношей в масках. Я также признателен Киори Миягава, Джордану Элгребли, Хуэ Тэм Уэбб Джемми и Лайле Лалами за то, что они читали черновики этого романа и отвечали на мои вопросы и о нем, и о жизни во Франции, и