Может, ты своим безумием заразил этого несчастного ублюдка, он, выходит, и правда больной ублюдок, если поверил в твои…
Я не хочу спорить о политике, Бон, говоришь ты. Я просто пытаюсь…
Ты вонючий коммунист! И лжец!
Да, это правда…
Предатель гребаный!
А вот это неправда. Мы такие же предатели, как и ты. Коммунисты зовут тебя предателем, но ты патриот. И мы тоже. Ты делал ради своей страны то, что тебе казалось правильным, и мы делали то, что казалось правильным нам…
Тогда вы идиоты.
Тоже правда, наверное.
Черт, говорит Бон, и ты понимаешь, что он плачет. Черт, черт…
Бон…
Есть для вас хоть что-то святое? Неужели ничего?
Поначалу тебе кажется, что это риторический вопрос, ведь что тут ответишь, конечно, есть для тебя и что-то святое. Твои убеждения. Твои дружбы. Твоя мать. Или, напротив, можно с вызовом сказать, мол, нет, ничто для тебя не свято! Любую границу можно переступить! Однако есть и третий ответ, до которого ты дошел, только когда Шеф кое-что от тебя потребовал и ты отказался, потому что…
Да, отвечаешь ты. Ничего. Это святое.
Какой же ты ублюдок, говорит Бон, и он не просто плачет, он рыдает, а в последний раз он рыдал, когда погибли его жена и сын. Настоящий ублюдок. И знаешь почему? Не потому, что мать у тебя была вьетнамка, а отец француз. Ты вечно этим пользовался, как костылем. Нет. Ты ублюдок, потому что ты – предатель.
Я с этим не соглашусь, Бон. Ты делал то, что считал правильным…
Я не про политику, тупой ты ублюдок! Я про то, что ты и он… Ман… если в нем осталось что-то от Мана… вы с ним меня предали. И не просто предали. Вы предали нас. Все, что нам было дорого… нашу дружбу… нашу преданность… нашу клятву…
Я остался предан нашей клятве, Бон! Я отправился с тобой в Таиланд и Лаос. Я отправился с тобой в исправительный лагерь. Я сделал все, чтобы ты выжил. Я был готов за тебя умереть, и я до сих пор готов за тебя умереть. Я твой кровный брат.
Нет! – кричит Бон. Вы оба мне не братья!
Он вскидывает левую руку, ладонь располосована багрово-красной линией. Юношеская клятва, которую вы принесли друг другу. Подростковые обещания прожить жизнь в дружбе и преданности. Тавро идеализма на коже. Эту связь, говорили вы, не разорвать никогда.
Если б мог, то отрезал бы себе руку, говорит Бон.
Не надо, Бон, говорит Ман. Есть другой выход, гораздо проще.
Выход?
Чего ты медлишь, Бон? Почему не сделаешь то, что делал всегда?
Что я делал всегда?
Убивал коммунистов.
Дуло его пистолета мечется между вами. Бон тяжело дышит, растерянно смотрит. Перед ним постепенно вырисовывается не только истина, но и единственный выход из ситуации, придуманный вами обоими, который вы начали готовить много лет тому назад, еще в лицее, в вашей тайной ячейке, когда революция казалась романтичной, смерть – нереальной, а все несостыковки были лишь щелью между уезжающим поездом свободы, равенства и братства и платформой колонии, на которой вы остались стоять. Но, как сказал Бон, с возрастом несостыковки становятся все заметнее. И вот она, твоя несостыковочка: ты ублюдок, потому что так думают люди, глядя на твое лицо, но еще ты ублюдок из-за всего, что ты сделал. Это такая глубокая мысль, такая глубокая, что даже дна не видно, но пришла пора заглянуть в эту бездну.
Давай, Бон, говоришь ты.
Что давай? – с трудом переспрашивает Бон.
Пора сделать то, что должно.
И вы трое снова подростки, кровь липнет к ладоням, ладони саднят от порезов. В рощице жужжит оркестр цикад, месяц – желтый рогалик, банан, как ты говорил в детстве. Все за одного и один за всех! Пока смерть не разлучит нас! Договорив клятвы, вы пожимаете друг другу руки, перемешивая кровь. Резкая боль в ладони – знак того, что ты жив и любим и что ты любишь этих двух мальчишек, которые всю жизнь будут твоими друзьями и кровными братьями, семьей, которую ты сам выбрал. Ты знаешь, что и Бон сейчас вспоминает этот миг, и Ман, вы трое наконец вместе, треугольник замкнулся, Бон целится то в Мана, то в тебя, туда-сюда, с выпученными глазами, с белым лицом и побелевшими костяшками пальцев. Компас его пушки наконец останавливается на тебе, дуло смотрит тебе ровно между глаз. Хор твоих призраков запевает в нетерпеливом предвкушении, мурлычет, будто ду-воп-бэнд. Да-вай.
Не переживай, Бон, говоришь ты. Давай. Так надо. Давай.
И когда Бон нажимает на спусковой крючок, ты и сам не веришь, что он все-таки на него нажал, тебя ослепляет молнией, это приоткрылась на щелочку дверь в рай и в тот же миг закрылась, пуля пронзила твой мозг до того, как уши уловили звук, но отчего-то ты вновь слышишь голос Бога, который наконец-то перестает молчать и говорит: бояться ничего не надо.
Глава 21
Ты рад, что на тебе настоящие «авиаторы» Лё Ков Боя, потому что от белизны слепит глаза. В раю все белое, и этой своей белизной рай, или загробная жизнь, или чистилище, или лимб, или бардо, или черт знает где ты там очутился, когда приказал долго жить, как французская империя, до странного напоминает «Райский сад». Тут все в белом, кроме маоиста-психоаналитика, одетого в коричневый твид и зеленый вельвет. На самом деле ты слышал не голос Бога, а баритон доктора Мао, который сказал, отложив в сторону последнюю написанную тобой страницу:
Ну что, готовы? Можем начинать?
Начинать? Начинать? Давайте, может, сначала закончим? С дырками в голове вот какая беда – из них все вытекает! Очень модный, очень загорелый доктор многое может вылечить, но даже ему не под силу найти подходящие затычки для этих протечек. Это уже работа для психоаналитика-маоиста и его докторской степени, вот кто настоящий эксперт, говорит твоя тетка, и ты с ней соглашаешься, потому что в конце-то концов проблема у тебя не медицинского, физического или даже метафизического характера, а философского. И тут доктор Мао, конечно, экспертно цитирует, скажем, Сартра, утверждавшего, что «дыра является символом способа бытия… ничто, „заполняющееся“… пустым образом меня самого. Я могу течь только туда, чтобы сделать себя существующим»[23]. Именно это ты и сделал, утек в себя, чтобы написать это признание – не без помощи доктора Мао, который навещает тебя каждые две недели, разговаривает с тобой и смотрит, что ты понаписал за эти дни, недели,