остался от него всего-то комочек небольшенький. Хорошо, покойно было на душе Аввакума: кони мчали его к Москве, а он очами сердешными уже был в ней при милостивом государе, стряхнувшем с себя очумь никонианскую.
Правду сказывали Аввакуму, что молва о его вызволении из ссылки царским повелением бежит далече впереди возка. И ещё показывали списки с грамоты Симеона, прежнего архиепископа Тобольского, государю Алексею Михайловичу о крестных муках протопопа с детишками на самом окраешке света в Даурии, где токмо морозы лютые живут. Списки ходили по рукам, будили жалость к батюшке, поднявшему мятеж на сломщика древлей обрядности, всесильного патриарха, коего самого турнули со святительского места и тож упрятали с глаз долой в место тундряное, голое, сказывают, во льдинах Белого моря, а мобудь, и куда глубже.
И уж совершенно поразила Аввакума толпища народу у главной проездной башни Устюга Великого. Стар и млад вышли встречать протопопа. Подлетели кони к морю людскому, пугливо захрапели, кося одичавшими глазами на ревущую громаду, резко осадили назад, аж хомуты с шей выперли на морды, засекли копытами, обрасывая людей ошмётьями утолчённого снега.
Коней мужики ловко выпрягли, подхватили возок и на руках внесли в ворота. Испуганно охала Марковна, придавив к груди Агриппу, парней Аввакум обнял за плечи, держал крепко, чтоб не выпрыгнули – затопчут.
– Батько! – испуганно ширясь глазами, тормошили его парни. – Боязно, почо ревут так-то?
– Рады, вот и… – Аввакум кивнул бородой, улыбнулся растревоженной Марковне. – Ужо мы в России, Настасьюшка, всё-то ладом.
И тут, покрыв шум радостный, ударили колокола, и от нежданного их близкого гуда оторопнул протопоп. «Аки архипастыря тя встречают», – припомнились слова костромского Даниила, сказанные когда-то на берегу Волги.
Едва возок внесли в город и опустили на затоптанный снег у соборной церкви, Аввакум в расстёгнутой шубе, с крестом в руках неуклюже выпростался из него и на четыре стороны начал благословлять устюжан, и они дружно свалились на колени, закланялись земно. Растроганный Аввакум прочёл благодарственную молитву и в конце пообещал уверованно:
– Поможет нам Спаситель наш! Избавит от всех терзающих нас! И простит невольные грехи наша, ради славы имени Своего. Боже!.. Обретись же и призри с неба, и воззри и посети виноград сей и восстанови люди Твоя в вере истинной, утверди корни ея, да воссияет лице Твое, и спасёмся!.. Восстаньте, братие моя, восстаньте!
Люди поднялись с колен и вновь зашумели, приветствуя батюшку. В толпе он различил и не поверил глазам своим – романовского попа Лазаря. Тот проталкивался к нему вместе с мужиком в красной рубахе, длиннобородым и без шапки. Мужик что-то кричал, разгребая руками толпу, и там, где он проходил сквозь неё, гвалт стихал. Уже слышно было, о чём кричал он:
– Сей человек – пророк Аввакум! – орал голоуший. – Его принесе к нам ангел Господен с хлебом насущным, яко вдаве Даниилу-страднику в ров вавилонской!
Вдвоём они еле выпростались из толпы, встали пред Аввакумом, и он признал в кричащем Фёдора, Христа ради юродивого, ходившего при нём по Москве летом и зимой с распахнутой миру младенческой душой, буйногривого, в одной алой рубашке, стуча по мостовой промерзлыми, как кочерыжки, босыми ногами. И теперь он стоял красными, как у гуся, ступнями на снегу, сунув голые клешни рук за опоясавшую тощий живот железную цепь с подвязанной на ней медной кружкой, и ветерок шаловал редкими и седыми теперь кудряшками на его голове. Фёдор не кланялся, как все, смотрел на протопопа широкими, как и душа его, голубыми глазами, говорил ясно и даже повелительно:
– Воздвижь, Христов воевода, крест трисоставный и поди на хищных, на чёрта большого в земле рускоей обретошася. Мера ему – высоты и глубины – ад преглубокий. Видится мне: и во аде стоя главой до облак достигает и живуч он. Сойдись с ним и порази крыжем святым, тричастным!
Лазарь в оленной кухлянке, в шапке из рыжей лисицы, в собачьих унтах восхищённо и полорото глазел на Аввакума смокревшими глазами. Трудно было признать в нём прежнего молодца, видно было – помотала-покрутила жизнь беглая: постарел и пригорбился. И едва умолк блаженный, Лазарь бросился на грудь Аввакуму.
– Свиделись! – вскрикивал он, рыдая. – Наших-то боле никого в живых нету-ка, брат!..
Так-то был рад ему протопоп, притиснул голову к груди, другой рукой оглаживая вздрагивающую спину, прихлопывал ладонью, мол, ну-ну, брат, крепись, а у самого спазмы перехватывали горло.
– Так уж и никого! – успокаивал. – А мы с тобой? Да Бог даст, в Москве добрых людей застанем? Есть они, отче, утвердись и не плачь.
Утирал поп слёзы рукавицей-шубенкой, пытался улыбнуться, но губы вздрагивали, не давали улечься улыбке.
– Лазарь! – нарочито построжал Аввакум. – Кто там на колокольне баловался?
Вопрос взбодрил Лазаря и наладил улыбку:
– А Фёдор трезвонил, – ответил. – И не безделицей, а по наказу епископа Никифора. Он в начале зимы бысть в Москву зван, вот, уезжая, и наказал встретить радостью. Мы от него прознали о твоём возвращении. Он тебя, брат, любит и в здешних церквах службы править велел по старым служебникам, новые-то он принародно огню предал.
– Молодец, доброй пастырь, – похвалил Аввакум. – А когда он проделал сие?
– Да уж тому пять лет, – радуясь за Никифора, за его храбрый поступок, ответил с улыбкой во все лицо Лазарь. – Как тока царь-батюшка Никона, врага Божьего, с престола патриаршего пнул, так сразу.
– Ну-ну, – чуть принахмурясь, покивал головой Аввакум. – А до того по новым службы правили?
– Упаси Бог, батюшка!
– Тогда и молодец и доброй учитель.
Лазарь заозирался по сторонам, даже на цыпочки привстал:
– Тебя, батюшко, священство в соборной ждёт, чтоб ты с имя вместе служил. Туда, вишь, народ потянулся, дюже слов твоих напоения жаждет.
Аввакум поднял крест над головой, указал им на церковь и пошел к ней в окружении возбуждённой, но сразу и притихшей толпы.
Отслужили всенощную, Аввакум сказал проповедь, и рано, до заутрени, простясь с боголюбцами – отцами церквей устюжских, покинули добрый город. Теперь ехали в двух возках: в одном было не уместиться, так как прихватил с собой Аввакум праздного Лазаря и Фёдора-блаженного. В первом ехала Марковна с сыновьями и Агриппой, с притороченными к задку возка двумя коробами с кое-каким скарбом, а во втором с нескончаемыми разговорами, молитвенным пением – протопоп с попутчиками. Радостно ехалось: близость Москвы и близкие сердцу разговоры теплили душу, а намолчавшийся за долгие годы заштатный, но всё ещё веселый поп Лазарь днями не уставал наговориться. Рассказал и о встреченной им год назад в Соли Камской миловидной монашенке, коя брела самоходом в сибирское бескрайе по стопам батюшки