ним, встал и поклонился протопоп. – Пожалуй к столу.
– Спаси Бог, – поблагодарил гость и, не взглянув на иконы, слева направо перекрестился ладошкой.
– Впервой у меня так-то знаменуются, – усмехнулся Аввакум. – Да ты садись, коли явился.
– Крижанич я, – умостившись за столом напротив хозяина, представился гость. – Как разумею, мы ягоды одного поля?
Такое начало разговора Аввакум счёл неладным: любопытные огоньки в глазах померкли, он отдвинул вбок чернильницу с воткнутым в неё гусиным пером, потрусил над столбцом песочницей, встряхнул им и тоже отложил.
– Прослышан о тебе, – уж очень равнодушно, как давно знакомому, но нелюбезному душе человеку, ответил Аввакум. – Што ягоды мы, так то оно быть может, а што одного поля – никак. Разные поля-то. На том другом суседом тебе чернец Семёнко Полоцкой, алманашник, кой царю и деткам его Демосфеном да Плутархом умёнки слабенькие затемняет.
– А ты непрост, Аввакум, – удивлённо качнул бровями гость. – И философические труды Аристотеля и Платона небось с уразумением чёл?
– Ну-у. – Аввакум пожал плечами. – Забавы ради баловалси маненько, да што за польза от книг тех. Полистал, да отставил. Не чту таковых.
Улыбнулся Крижанич, прикрыл глаза и головой в долгих патлах, по плечам расчесанных, осуждающе закивал:
– А когда не чтёшь, так и не знаешь ничего, – обронил тихо. – И грамматике как надобно учён ли, сомнение имею.
Протопоп ёрзнул на скамье.
– Грамматику отчасти разумею, – возразил, – грамматика не вере учит. А измысленные книжки философов тех, кои в болванов верили и в тщетной мудрости упражнялися, на что честь?
Крижанич выпятил красную губу, сощурил глаз.
– Ну а богословию так ли учён, как сказывают?
– Богословию Христа моего учусь всякий день. – Аввакум глянул на образ Спасителя, перекрестился. – А всё ж мне, грешному, мало знания того. Помнишь, как Августинов мальчонка восхотел море ложкой вычерпать? Тако и я тщусь премудрость Божию в себя влить, да куда там… Неуч я человек.
Тихонько, в ладошку хохотнул Крижанич, вроде – не такой уж и неуч ты, протопоп.
– Малое знание родит гордыню, – с улыбкой глядя на Аввакума, сказал он. – А большое даёт смирение. Скажи, какое надобнее?
– Ишь ты – какое? Небось сам знаешь. А вот дай-ка я у тебя спрошу. – Аввакум налёг грудью на стол, придвинулся лицом к гостю. – Вот был у Господа ангел, всё-то вокруг да около порхал, истин и знания большого набирался, а как набрал, то высокоумия ради и возроптал на Создателя. Пошто ж ему, диаволу, знание не внушило смирения, но гордыню? Не знаешь! А я тако скажу: истина не измышлениями книжными открывается, она сердцем угадывается. Чуешь ли – кто первым пришел ко Христу-младенцу поклониться? Пастухи простые, а не самомнивые волхвы-философы, кои у звёзд хвосты аршином измеряют… И то сказать: путь-то, который умом исчисляют, тот путь и Ирод знает. Хитёр ум-от фарисеев тех книжников, што хошь измыслит, да кому нужны их внешние плетухи? Мир спасается не через мудрейших, а через верных. А всё другое – от сатаны-искусителя того, коего на месте Христа я в руках бы свернул, да выжал весь сок-от без остатку. Тут Свет наш Всемогущий оплошку содеял. Не было б в миру мороки чадной.
Слушал его Крижанич с улыбкой снисходительной, как внимает многомудрый муж лепету ребятёнка-несмыслёныша, и по выражению лица его было видно – думает, кто кого учит крыльями махать, утёнок утку? Дождался, когда выскажется протопоп, заговорил сам:
– Всемогущ Бог, кто не знает? А всё же сатана миру нужен, хотя бы по вашей русской пословице о щуке в озере, чтоб карась не дремал. Но вот ответь мне: может Всемогущий создать такой, скажу, камень, что не в силах будет сам поднять его?
Задумался Аввакум: к чему это клонит униат, что за вопрошание такое пустошное? Ответил твёрдо, даже ладонью по столешнице пристукнул, словно раздавил никудышное сомнение.
– Может!
– Ну а ежели Он по всемогуществу своему да поднимет его?
– Неподъёмный?
– О чём и говорю. Ежели Бог всемогущ, то он, и неподъёмное сотворя, по всемогуществу своему поднять должон. Ну а поднимет, значит, Всемогущий не смог сотворить неподъёмный камень?
Молчал Аввакум, вспоминая, как о чём-то схожем спорили, бывало, у царского духовника, ныне покойного Стефана. Даже поднялся из-за стола, прошелся по избе и вновь вернулся на своё место. Жгуче глядя в ждущие ответа хитроватые глаза Крижанича, заговорил:
– Не сомневайся, книжный ты человече. Бог сотворил неподъёмный камень ой как давно. И камень тот – человек.
– И-и?
– И не подымет его, покуда человек сам не захощет подняться до Него!
– Это что же, встать вровень с Богом? Не может тварь стать вровень с Творцом. Человек сла-аб…
– В любви к Нему может.
– И, возлюбя, на крест взойти?
– И на крест, коль изберёт!
– Но ведь не всякий сможет, даже и в любви.
– Не всякий, – протопоп вздохнул. – Ибо на всякой любви лежит тень Креста.
Аввакум замолчал, вроде прислушиваясь к своему, высказанному, и было видно – отбрёл мыслями куда-то и не скоро вернётся. Крижанич понял это, поклонился ему и покинул избу, подумав: всего-то в нём намешано, а больше того гордыни. Такой бы и Христа осудил за то, что позволил Магдалине ноги поцеловать… Но есть воистину гожие рассуждения – «камень неподъёмный человек есмь!»
В начале февраля по санному пути выехал Аввакум из Тобольска. Мчали быстро – нитью с клубка сматывалась обратная дорога – и вот уж спрятался за спиною в ослепительных снегах городок Верхотурский с давним другом воеводой Иваном Богдановичем Камыниным. Два дня гостевала у него семья протопопа, и не переставал дивиться воевода мирному проезду его меж немирных башкирцев и татар:
– Да как ты, батько, ехал, смертки не убоясь?
– Христос провёл и пречистая Богородица пронесла, – беспечно улыбался Аввакум. – Не боюсь я никово, окромя Господа.
И обедню отслужил в соборной церкви по старому служебнику, и попы местные с радостью вместе с ним молились, а народу – ладошку не просунуть. В городке было двести дворов, да стрельцов сотня, и к литургии сошлись все, кроме сторожевых пушкарей. Люд и на паперти и в ограде стоял плотно. Любо было Аввакуму служить по старине и видеть, как ни в чём не исказилася здесь правая вера. Он и проповедь им говорил и благословил всякого на особицу. За два ли три часа управился – рука онемела.
Коней Аввакумовых воевода заменил на свежих и возки крытые починил ладом. Ходко неслись кони, мелькали в окошицах сибирские просторы неоглядные, а там и Уральские горбины перемахнули, и все спадала с клубка нить за нитью даль дорожная, а к Устюгу Великому