Читать интересную книгу Яковлев А. Сумерки - Неизвестно

В ответ Семенову «Советская Россия» печатает «обозре­ние» редакционной почты, в котором цитирует хвалебные отзывы читателей о действиях председателя сельсовета. Так им и надо, этим частникам! И далее следовало внушение газете «Советская культура», явно демагогическое. «Совет­ская Россия» тоже сослалась на решение ЦК, но принятое до XXVII съезда. В нем говорилось: «Не оставлять без примене­ния мер воздействия ни одного факта, связанного с извлече­нием нетрудовых доходов». А трудовых? Писатель — про Фому, а «Советская Россия» — про Ерему. Сама мысль, что кто-то своим трудом стремится «много заработать», приводи­ла в ярость сторонников и блюстителей уравниловки. Писа­тель вел речь о том, что власть на местах должна блюсти закон, а не демонстрировать свое самодурство. Но как раз это и не устраивало номенклатурное сообщество.

Особенно доставалось флагманам гласности — газете «Московские новости» и журналу «Огонек». Эти два изда­ния были постоянными «именинниками» на пленумах ЦК партии, разных собраниях, в организованных номенклату­рой письмах «негодующих» трудящихся и судорожно дер­жавшихся за свои кресла «писательских вождей». Постоян­но возникал и вопрос о снятии с работы главного редактора «Огонька» Виталия Коротича и главного редактора «Москов­ских новостей» Егора Яковлева.

Демократическое поле завоевывалось по кусочкам, иног­да с шумом, а порой и втихую, явочным порядком. Позвонил мне как-то главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и сказал, что у него на столе лежит руко­пись романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Он, Баруз­дин, не хотел бы меня втягивать в решение этого вопроса, однако нуждается в неофициальном совете. Просит прочи­тать роман, а затем в дружеском плане обсудить проблему публикации.

Книга произвела на меня большое впечатление своей по­литической и нравственной заостренностью. Особенно тем, что в романе четко выражена попытка провести безжалост­ную анатомию человеческих судеб, духовной стойкости и предательств, процесса вымывания совести в сталинские времена. Книга дышала правдой. Сам автор испытал многое: прошел и через лагеря, и через личный опыт беллетристики полуказенного характера. Я помню его пропагандистские книги «Екатерину Воронину» и «Водителей». В «Детях Арба­та» Рыбаков рассказывал как бы о себе, но это была книга о духовном разломе общества.

Позвонил Баруздину. Сказал ему все, что думаю о книге. Причем не только комплиментарные слова. В частности, мне было трудно согласиться с эпизодами, в которых москов­ская, еще школьная молодежь демонстративно подчеркива­ла свою, мягко говоря, сексуальную свободу. Я понимал, что Москва и моя деревня, в которой я жил, — разные миры, но все же хотелось думать лучше о нравственности моего поко­ления.

Сергей Баруздин попросил принять Рыбакова. Встреча со­стоялась через два дня. Длилась более трех часов. Она вышла за рамки обсуждения романа. Я чувствовал, что собеседник как бы прощупывает меня, он почти не скрывал своей не­приязни к партийной власти. Он еще не мог знать, что я с ним согласен, хотя и не во всем. Но писатель «храбро бился с супостатом», защищая свободу своего «Я». На все мои ос­торожные замечания по книге он отвечал яростными возра­жениями, реагировал остро, с явным вызовом. В сущности, его волновали не мои замечания по существу, он отвергал мое право как члена Политбюро делать какие-то там замеча­ния писателю, хотя он сам попросился на беседу и, как ска­зал мне Баруздин, надеялся на нее. Меня забавляли эти пси­хологические мизансцены.

Диалог продолжался до тех пор, пока я не сказал Рыбако­ву, что у меня нет ни малейших намерений подвергать книгу цензуре. Больше того, готов порекомендовать цензурной организации поставить разрешительную подпись, не читая. Отвечает за книгу он, Рыбаков, а не Яковлев или цензура, причем отвечает перед читателем, а не перед партийным чи­новником. Я отчетливо помню удивление, заплясавшее на хмуром лице Рыбакова.

— А что вы скажете редактору журнала?

— Скажу, что вопрос о публикации решают два челове­ка — автор и руководитель печатного органа. Цензура вме­шиваться не будет.

В итоге мы остались, как я понял, довольными друг дру­гом. Роман напечатали. Шуму было много, в том числе и в ЦК. Но защищать сталинские репрессии, о которых писал Рыбаков, в открытую никто не захотел. Михаил Сергеевич не сказал мне ни слова. Позднее Рыбаков в интервью газете сказал, что я возражал против обостренной критики Стали­на. Видимо, его подвела память. Мне бы и в голову не при­шла столь пошлая мысль. Впрочем, все это несущественно. Важнее другое: «Не было бы апреля 1985-го, не было бы у чи­тателей и этого романа». Это сказал позднее сам Рыбаков.

В те же годы были напечатаны прекрасные книги (именно по этой причине запрещенные ранее): «Новое назначение» Александра Бека, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина. Прорыв состоялся. Журналы начали публиковать произведения не только советских, но и российских авторов, живущих за ру­бежом. Обрели на родине своего читателя Замятин, Гумилев, Алданов, Шмелев и многие другие.

Нечто похожее на рыбаковскую историю случилось с ки­нофильмом «Покаяние». Позвонил мне Эдуард Шеварднадзе и попросил принять Тенгиза Абуладзе — автора фильма. Эдуард рассуждал в том плане, что ему, как грузину, не очень ловко защищать грузинский фильм, тем более что он, Шеварднадзе, еще будучи в Грузии, помогал Тенгизу. Эдуард прислал мне видеокассету. В тот же вечер я посмотрел ее в семейном кругу. Фильм ошеломил меня и всех моих семей­ных. Умен, честен, необычен по стилистике. Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лице­мерия и насилия.

Трудность ситуации состояла в том, что фильм посмотрел не только я, но и некоторые другие секретари ЦК. Одни по­малкивали, а другие были против показа этого фильма. Во что бы то ни стало надо было сделать все возможное, чтобы выпустить его на экран. У меня возник лукавый вариант. Ру­ководству доложить, что можно напечатать несколько проб­ных лент для демонстрации в 5—б крупных городах. Аргу­ментация простая — фильм сложный, его простые люди не поймут, поэтому опасаться нечего. А интеллигенция успоко­ится. С этим согласились. На самом же деле с председателем Комитета по кинематографии мы договорились напечатать гораздо больше копий фильма и начать его демонстрацию на всей периферии.

Я не мог всего этого объяснить Абуладзе. Боялся огласки, которая могла погубить задуманную операцию. Когда сказал ему о намерении напечатать несколько пробных копий, он откровенно выразил свое недовольство. Я просил Абуладзе поверить мне. А он не понимал, почему должен верить. На том и расстались.

Фильм пошел по стране. Встречен был по-разному. Во многих городах партийные боссы отнеслись к нему резко от­рицательно, запрещали его демонстрировать, о чем и сооб­щали в ЦК. Михаил Сергеевич знал обо всем этом, но укло­нялся от оценок. Потом, по прошествии какого-то времени, он говорил по поводу фильма лестные слова. Я-то уверен, что он посмотрел фильм сразу же, как только вокруг него нача­лась возня, а может быть и раньше. С Тенгизом Абуладзе мы потом перезванивались, а иногда и встречались. Он скончал­ся очень рано, в расцвете творческих планов.

Всего к тому времени на полках лежали десятки запре­щенных фильмов. Когда стали разбираться, то оказалось, что каких-то официальных запрещающих решений на уровне ЦК и не было. А что было? А были телефонные звонки с дач «небожителей», устные советы, страх руководителей кине­матографии, письма партийных вожаков из Украины, Ленин­града, Свердловска, Белоруссии, то есть из тех мест, где су­ществовали киностудии. Мне пришлось просмотреть больше двух десятков лент. Утомительное дело. Смотрел и удивлял­ся, почему эти фильмы на полках? А погубили их чинов­ничьи интриги, да еще желание выслужиться по линии бди­тельности.

Как может убедиться читатель, каждый раз приходилось действовать осторожно, постепенно приучая обществен­ность к нормальному восприятию нового, необычного, неор­динарного, не всегда совпадающего с казенной установкой.

Парадоксально, но за гласность надо было воевать порой тайно, прибегать к разным уловкам, иногда к примитивному вранью. Например, говорить, что тому или иному редактору сделано внушение, а на самом деле редактор даже не подоз­ревал о том, что над его головой пронеслась гроза. Эту «нау­ку» я проходил и раньше.

С некоторыми лидерами прессы у меня сложились дове­рительные отношения, действовали негласно установленные правила. Скажем, они загодя информировали меня о пред­стоящей острой статье, которая наверняка вызовет недо­вольство. Статью печатали, но на меня не ссылались. Я брал на себя функцию их «прикрытия», если разгорался скандал.

Как-то раз в санаторий на юге, где я отдыхал, позвонил Егор Яковлев и сказал, что работать стало совсем невмоготу — придирки, окрики, угрозы. Поэтому от просит меня войти в состав Совета учредителей «Московских новостей». Я согла­сился. Потом пришлось расплачиваться за эту опрометчи­вость. Почти на каждом заседании Политбюро возникали вопросы о тех или иных статьях в средствах массовой ин­формации и конечно же в «Московских новостях». И каж­дый раз звучали упреки в мой адрес. Вот, мол, среди учреди­телей газеты — член Политбюро, а газета ведет антипартий­ную линию. Конечно, я и сам понимал легкомысленность своего поступка, отдав предпочтение одному изданию. Выра­жали мне свое непонимание и редактора других газет. Я по­шел на этот шаг исключительно из интересов дела и уваже­ния к мужеству Егора Яковлева.