объявил:
— Теперь, дезертир Ратьков Еремей Силантьев, начнем серьезный разговор. — Он обмакнул перо в чернильницу, приготовился записывать показания.
Еремка покосился на обрез, стоявший в углу, до которого всего шагов пять, и вдруг напружинился весь, готовый броситься к своему оружию, с которым он только и бывал смел, но Петр предупредил:
— Бесполезно, обрез разряжен.
— А-а-а, — скрежетнул он гнилыми зубами. — Успели. Пиши, голь!..
— А ты потише! — предупредили его мужики.
Еремка сжался. Понял: карты его биты, никто за него не заступится. Мог бы, конечно, Афоня что-нибудь сказать в его защиту, у него ведь накрыли преступника, но тот молчал. А другие? Он кого-то поискал глазами среди собравшихся, но, видно, не нашел и опять скрежетнул. Похож он был сейчас на загнанного зверя. Может, в эту минуту перед ним сквозь хмарь пережитого им времени проносилась собственная жизнь, оказавшаяся никому не нужной. Скривив губы, он начал говорить.
Как-то жутковато было слушать и сознавать, что перед тобой враг, что столько лет он тайком ходил по той же земле, по которой ходили все.
Говорил Еремка отрывисто, как бы выплевывая слова.
— Спрашиваете, кто стрелял в Топникова? Ну, я и другие дезертиры. Когда началась облава, те, другие, убежали, скрылись, больше их не видел. Наверно, переловили. А я спасся. Известие о моей смерти в гражданскую — подделка. Я и до фронта-то не доехал, ночью сиганул с поезда. Ребро сломал, чуть не сдох.
— Батька знал, что ты дезертировал?
Еремка фыркнул.
— Как же не знать? Без него бы не выжил. В лес, в землянку, еду носил. Жаден, а что ни то носил. Сам добывал только дичишку, да и то больше в силки: стрелять — выдашь себя. Позатихло когда — домой подался. Сказал бате: хочешь не хочешь — принимай. В подпол меня. Жил, как крот, ни черта не видел. Уф! Сначала подпольничал в старом доме. Построили новый — туда перешел. Но неосторожно: Офоня, покупщик, заметил. Батя все заставлял пристукнуть его — ведь лишний свидетель. Духу не хватило. Тогда бате пришлось откупиться. Офоня и губы на замок. Больше того, за батю горой встал — умел благодарить! Другое дело секретарь, этот Евлаха. Приходил, выпивал — слабенек был насчет этого. А батя что? Подносил. Разве жалко для представителя власти! С миром и уходил Евлаха. А в тот раз ушел и немного погодя вернулся: портфель забыл. Глаза у бедного округлились: увидел незнакомого человека, обросшего бородой до глаз. Меня увидел, поняли? — дернулся Еремка.
— Продолжай!
— Чего продолжать? — обозлился Еремка. — Неужто непонятно? Увидел представитель власти. Не ребенок, чай, сообразил. Хмельной-хмельной, а так поглядел. Как оставишь такого… свидетеля? Следом, следом и там, под горкой, пришлось кончать. Вроде бы все было шито-крыто. А когда о колхозе заговорили, пришлось бумажки-угрозы карябать. Только подкидывал не я, об этом спрашивайте доброго батю и того же Офоньку.
— Что ты мелешь, наговариваешь на честных людей?
— За чужие спины хочешь спрятаться?
— А-а, засопели, рот рады зажать. — Еремка волком взглянул и на Афоню, и на Силантия. — Пока молчал — был хорош. А может, я намолчался? Может, мне одному неохота идти, куда поведут?..
Весь он затрясся, посинел, как от натуги, зубы застучали, повел отрешенным взглядом по толпе. Увидев среди насупленных мужиков перцовского Ваську, сгорбленного, опиравшегося на суковатый батог, снова затрясся, видно, вспомнил о самосуде. Ваську искалечили, а разве его, дезертира, убийцу помилуют? Выволокут на улицу и… Пощады ждать не от кого, даже от своих. Вон как набычились. Говорить ли дальше?
Он медлил. Никола толкнул его в бок.
— А что не сказываешь о стрельбе в комсомольцев? Ты в Кузеню, в секретаря ячейки, палил?
Еремка скрипнул зубами, закричал исступленно:
— Ну я, я, я… И в тебя метил, да промахнулся. Всю комсу велели перестрелять, всю! А сегодня ночью, — продолжал выкрикивать Еремка, — и другим прочим не сладко бы пришлось… — Он зыркнул глазами на Афоню и Птахина: — Им скажите спасибо, вовремя отговорили вас от колхоза…
— Благодарить будем тех, — оборвал его Петр, — кто выследил тебя, помог накрыть и обезоружить.
Для тех, кто еще не знал, Петр сказал, что поймали Еремку в доме у Афони. За стельную корову как не пригреть сынка «благодетеля»!
— Охлопков, ты куда? — остановил Петр двинувшегося было к дверям Афоню. — Не уходи, придется и с тебя допросик снять. И ты, Силантий Игнатьич, повремени. Патроны и винтовки, которые хранились у тебя под полом, сейчас здесь, у нас. Охранять уж тебе нечего…
Петр подмигнул Николе и мне. Выследил-то Еремку не кто иной, как братик Митя. А Петр довершил дело. Митька, милый мой человек, будущий моряк, подрастай скорее, комсомольцем тебе быть! Никаким бандюгам не перестрелять нас, руки коротки.
Наша весна
Ни днем, ни вечером не открывалась калитка у Ратькова. На запоре стояла и Афонина изба. С арестом Еремки, Силантия и Афони их дома будто вымерли, даже неизвестно, когда топились. Над крышами других домов с утра поднимались столбы дыма, купаясь в первых лучах восхода, наполняя деревню жилым духом, а тут трубы стояли этакими бездыханными.
Ничто вроде теперь уже не мешало юровцам вернуться в колхоз, но пока об этом помалкивали. Когда Андрей Павлович спрашивал приходящих к нему в кузню мужиков, вертится ли «земельный шар» (читай: надумал ли записаться в колхоз?), те отвечали, что поглядеть надо, чем кончится арест. Боялись: авось опять вернутся Ратьковы и Афоня и снова возьмут власть над деревней.
Темное, в копоти, лицо кузнеца строжело.
— Не лемехи бы мне ковать для вас, а железные колпаки.
— Для чего?
— Прятать головы. По-улиточьи…
Впрочем, сейчас Андрей Павлович только в кузне и мог что-либо говорить о колхозе — дома не давала ему раскрыть рот жена.
— Ай не слышал, в кого, кроме Кузьки, метил Еремка? — наступала тетка Прасковья на дядю Андрея.
— Дура баба, в тюрьме он.
— Такие и из тюрьмы достанут. И запади, и замолчи! — притопывала она на робевшего перед ней кузнеца.
А мне мать велела и вовсе затихнуть, успокоиться, не сводить ее с ума. После выхода из артели она еще крепче уцепилась за свое хозяйство, такое привычное, со своей лошадкой, с коровой, со своей кормилицей-землей.
— Дела. М-да!.. — вздыхал отец. От того ли, что все делалось не так, как хотелось, или срок брал за живое, его опять потянуло к выпивке.
Что делать? Решили собрать ячейку.
Пятеро пришло на собрание: Никола, Федя, Нюрка с матерью и я. Степанида, правда, оговорилась, что она как не партийка и не комсомолка хочет просто поприсутствовать да послушать. На самом деле, как поведала нам Нюрка, она