удивлялась: староста был такой рассеянный, что и выручку не сосчитал, сунул в сундук, позвенел ключами и ушел домой.
А мы всей ячейкой пошли встречать Панка. С песнями, как он и велел. Но встретить не пришлось, песню нашу услышать он не мог.
В полдень Петя-почтарь принес весть, которая мгновенно облетела деревню. Заводоуправление извещало, что во время погрузки погиб один из лучших молодых рабочих завода комсомолец Павел Васильевич Глазов.
Громом прогрохотали слова телеграммы. Мы стояли перед почтарем в оцепенении. Панко и смерть? Да возможно ли это? Он еще недавно был с нами, радовался жизни. Но скупые строки извещения объясняли и обстоятельства гибели.
«В момент погрузки с вагона сорвалась балка, которая могла бы придавить зазевавшегося рабочего, но Павел Глазов успел защитить товарища, а сам попал под удар…»
Да, так мог поступить он. Панко. Значит, телеграмме надо верить.
Кто-то берет меня под руку, ведет домой, но я вырываюсь. Мне надо бежать к дяде Василию.
В тихом доме дяди, куда не только зятья, но и дочери уже не заглядывали, где тетка Надежда ходила на цыпочках, чтобы не вспугнуть тишину, словно бомба взорвалась. Рев, стоны. Вбегая по лестнице, я думал, что вот сейчас, как только переступлю порог, крикну богову человеку самое страшное:
— Это из-за вас. Вы, вы виноваты!
Но когда увидел дядю, стоявшего перед недошитыми Панком сапогами, гладившим каждый шов, как бы стараясь еще ощутить тепло его рук, когда увидел слезы, размазанные по бороде, я тоже разрыдался и сказать ничего не мог.
Были уже сумерки, когда я возвращался домой, отправив телеграмму старшему сыну дяди Василия — Игнату. Немного не дойдя до крайнего дома, я увидел, как на задворках качнулась высокая темная фигура. Это был дядя Василий. Без фуражки, в длинной рубашке, неподпоясанный, босой. Он вышел на дорогу, что вела в поле. Голова опущена, глядел он только под ноги. Я остановился у столба воротец, он прошел мимо, не заметив меня. Куда-то он спешил. Ветер раздувал его волосы, колоколом надувал рубашку.
В другое время дядя Василий не раз бы остановился, порассуждал сам с собою. А сейчас шел и шел, не оглядываясь, не поднимая головы.
Наконец он свернул с дороги к крутому берегу оврага. Я тоже пошел туда, держась в небольшом отдалении от него. Шагал он широко, все быстрее и быстрее. Дойдя до среза берега, откуда виднелись окрестности, он остановился и, повернувшись лицом к догорающей полоске зари, воздел руки.
— Господи, вразумишь ли меня? За что опять покарал? Не я ли молился, не я ли просил тебя? А какую милость обрел? Новое горе. Так за что, спрашиваю тебя? Ты погляди, всевышний, на мои руки — все годы я не ведал отдыха. Я не из-за корысти пахал землю, людей обувал. Я хотел добро делать. Жил по святым заветам. А чего достиг?
Полоска зари затухала, в сумраке тонули окрестности, едва виднелась речка, темной стеной вставал вдали лес. Дядя Василий с неистовством завопил:
— Не хочешь услышать глас мой? О господи, да неужто не жаль тебе бедного раба свово? За что мне такие муки? Как ты мог за все доброе отобрать у меня сынов? Ответь мне, господи!
Ветер подул еще сильнее. Тревожно зашумела трава, и совсем погасла заря. А дядя Василий еще стоял и ждал ответа.
Через несколько дней он отнес в церковь ключи и Евангелие. Как совсем ненужные.
А на краю деревни, в молодой березовой рощице, зазеленели новые деревца в память о Панке. Посадили мы их рядышком с березками Капы и партийного секретаря Максима Топникова. Более близких у него в этой рощице не было.
Прибавилась новая запись в книге протоколов заседания правления колхоза. Правление постановило навечно зачислить в список членов колхоза Павла Васильевича Глазова, погибшего на трудовом посту. Председатель Сергей Яковлев скрепил это постановление печатью и сказал:
— Только бесстрашным воинам даются такие почести. Комсомолец Павел Глазов и был таким: ни перед кем не клонил своей головы.
Последний батрак
Как и год назад, деревню разбудил гул трактора. Ехала Галинка, да не одна, а с братишкой Мишкой и дедушкой Зубовым. Галинка на железном, в две растопыренные ладошки, сиденье, за рулем, а Мишка и дед по бокам. Появились неожиданно. Мишка, правда, не вызывал недоумения — с лесных заработков возвращался, у него и котомка за плечами. А Галинка? Она должна была стажироваться на курсовом хозяйстве, как же попала к нам, в Юрово? Тоже и дед Зубов. Всю зиму где-то пропадал, ходили слухи, что будто бы уже богу душу отдал. А он, пожалуйста, на тракторе катит и с усмешечкой, которую, как ни старался, не мог спрятать в прокуренной бородке. В пастухи, что ли, опять собрался? Так место это давно занято Графом Копенкиным.
Домой Галинка не заглянула. Дважды объехав во круг березовой рощицы, повернула в поле. Мишка и дед Зубов с ней же. У лесочка, на сгоне к оврагу, остановилась. Кругом чернели засеянные полосы, на иных уже огнисто разбегались всходы яри, только две полоски пустовали, где земля спеклась, поблекла, оставалась без единого живого растеньица. Свою полосу Галинка узнала сразу, а вторую нет. Спросила у брата.
— Надо быть, Василия Пятого.
— Как? И он не засеял? — удивился дед.
Галинка ничего не ответила, развернула трактор и поехала по краю своей полосы. У оврага повернула трактор на полосу дяди Василия и тоже пошла краем, так вкруговую и начала пахать обе забытые полоски. Двухлемешный плуг глубоко врезался в землю, опрокидывал широченные пласты. Слежавшаяся земля не рассыпалась. При свете солнца слезами поблескивали на сгоне капельки влаги. Земля как бы жаловалась, что так долго никто к ней не прикасался, и вместе радовалась, что наконец-то дождалась настоящих хозяев.
В тот же день обе полоски были засеяны. Рассевал семена дедушка Зубов, а Мишка, притащив из деревни пару борон, был за главного на заделке семян. Когда пришел на поле дядя Василий, Галинка сказала, указывая на засеянные полосы:
— Это за Панка и за нас. Наш колхозный пай!
Из Юрова Галинка направилась в Высоково, одна, без Мишки и деда Зубова. Предколхоза Яковлев отвел ей для пахоты большой суглинистый пустырь за речкой Куриный брод. Земля тут не пахалась много лет, считалась бросовой, бесплодной. Да и как она могла родить, если с незапамятных времен не получала навоза? Только на огородцы и хватало его у безлошадной и бескоровной голи, за которой числились эти наделы, теперь перешедшие в