Времена, когда он все пастбища со всеми табунами в их движении без всякой карты держал у себя в памяти, давно миновали.
Павел Мироныч ушел домой, Урсанах — в заезжую, где останавливался, бывая в Главном стане. Аннычах поехала в степь встречать табуны, которые шли для переформирования. Теперь поселок был уже темен и тих. Только в директорском доме горели огни, и по занавескам все еще двигались тени.
Сидели за чайным столом. Чаепитие подходило к концу. Отодвинув порожний стакан, Лутонин развернул брошюру с февральским решением ЦК партии о сельском хозяйстве и обратился к Застрехе:
— Так вы считаете, что это решение неприложимо к нашему заводу?
— Почти неприложимо. У нас нет данных для широкой реализации его. — Застреха попросил брошюру и, листая ее, продолжал: — К примеру, вот этот раздел: травосеяние, ирригация, лесозащитные полосы… Из всего приемлемо одно травосеяние. Но и тут имейте в виду, что бывают годы, когда выгорает даже ковыль — царь наших степей.
Лутонин внимательно слушал. Домна Борисовна нетерпеливо поглядывала на стенные часы. Она зашла только передать Лутонину списки косяков, но разговор был слишком серьезен, чтобы пропустить его мимо. Она боялась, что Застреха «накачает» нового директора своими теориями. Потом выбивай их!
«Неужели и мой силач, богатырь тоже сгорит здесь, — раздумывала Нина Григорьевна, — станет брюзгой вроде Застрехи?» — и с каждым его словом все больше мрачнела и удивлялась тому, как спокойно, даже будто с удовольствием слушал Застреху муж.
— Орошение… — Застреха зажмурился и печально помотал головой. — Орошать-то нечем — вот беда. Речонки капельные. Если поливать озерной водой — останемся без водопоев.
— Откуда вы взяли это? — прервала его Домна Борисовна. — Мы не знаем, на что годятся наши речки и озера. Мы не изучали их как следует.
— Что там изучать… — Застреха презрительно фыркнул. — Через самую большую речонку — Биже — гуси пешком ходят.
— И все равно нельзя перечеркивать огульно. Не изучали, не знаем. — Домна Борисовна снова поглядела на часы. — Время-то! Ну, хозяева, гоните нас!
— А леса… — напомнил Степан Прокофьевич.
— Неуютно здесь лесам. Ненадежны. И те, что есть, погибают. Я знаю много случаев, когда лес порастет-порастет и вдруг начнет сохнуть. Посмотрите перелески, какие уцелели еще: сколько там сушняка.
— Особенно посмотрите, сколько вокруг этих несчастных перелесков торчит пней! — нахмурясь, сказала Домна Борисовна. — Сперва вырубят лес начисто, как выкосят, потом: «Ах, ох, погибает!» От лесов остались жалкие бороденки. Их насквозь пропекает солнце, прохватывают суховеи. Как же тут не гибнуть? Кому же на таком юру будет уютно? У вас, Борис Михайлович, все наизнанку: леса сами виноваты, что вырубили их, парк съели козы… А по правде — и лесов мы не знаем.
На этом Домна Борисовна решила, что достаточно обезвредила Застреху, и ушла. Вскоре ушел и он.
Когда Лутонины остались одни, Нина Григорьевна сказала:
— Хороша картинка?
— Какая?
— Которую нарисовал златоуст Застреха?
— Да, не пожалел сажи. Но я все-таки больше предпочитаю такую, чем розовую, — я доволен.
— Даже доволен? — изумилась она.
— По крайней мере, теперь я знаю все каверзы, все подводные камешки, какие ждут меня. А это — уже половина победы.
Он развернул папку, оставленную Домной Борисовной, и углубился в чтение. Нина Григорьевна убирала со стола, прислушиваясь к шуму ветра и шороху дранковой крыши, — они удивительно напоминали милый ей с детства шум леса.
11
Пора бы устать… а ветер все дул и дул. Немножко стихая по ночам, когда разница между температурой гор и степной котловины уменьшалась, он задувал с новой силой, как только всходило солнце.
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна, Иртэн, бригадир-тракторист Хрунов и полевод Окунчиков глядели, как работает трактор. Он шел, подрагивая, с натугой. Земля скипелась в одну огромную, на весь загон, плиту, плуг уже не мог резать ее на ровные пласты, а ломал кусками, глыбами. От трактора клубилась, не иссякая, темно-каштановая пыль, ветер подхватывал клубы и начинал дикую пляску, поднимая их выше и выше. По всему полю, хотя оно было только что перевернуто, струилась пыльная поземка.
— Пласт что сверху, что снизу — одинаково сух, — сказал бригадир-тракторист Хрунов, высокий, тощий, сердитого вида человек в синем комбинезоне, разбивая ногой свежевывернутый ком. — Видите, получилась мука. Сеять по таким комьям не годится. А разобьем, разделаем их — пыль. Дунул ветерок — и пошла она, как вода.
— Надо глубже пахать, — посоветовал Лутонин, — добираться до влажного.
— Нельзя. Глубже — галечник. Вывернем его наверх, тогда совсем ничего не вырастет.
Вернулись к полевому стану, где ожидал их директорский «газик»; рубчатый след его колес, отпечатанный на пыльной дороге, был в какие-нибудь полчаса уже начисто стерт ветром, а рядом начали ложиться пыльные дюны.
— Старается ветерок, — сказал Лутонин, обращаясь к рабочим, которые сошлись к «газику» послушать, потолковать с приезжими. — Во всю мочь старается. Не ждет нас.
— Шальной, будто нанялся, — сказал один из рабочих.
Другой добавил:
— И не поденно, а сдельно.
— Тоже с кем-то соревнуется, — заключил третий.
И все невесело рассмеялись.
— Вам невдомек, с кем соревнуется? — спросил Лутонин. — С нами, с нами. Мы чешемся, а разбойник вот что творит, вот! — он показал на пыльные холмики у колес машины. — За полчаса намел с ведро. А сколько снял со всего воля, со всей Хакассии! Сколько снимает за год! Сколько уже угнал! Надо полагать, не в первый раз так задувает.,
— Сподряд, сподряд, — зашумели рабочие.
— Тысячи лет дует. Теперь посчитайте убытки.
— Нашей головы не хватит. Тут надо министерство заводить.
Степан Прокофьевич взял горсть пыли, наметенной к машине, и спросил Иртэн:
— Интересно, что здесь? Какая химия?
— Мелкозем. Самое плодородие.
— Вот как работает, — снова заговорил Лутонин. — Хватает не какую-нибудь дрянь, а самое главное. Роет под корень. Учитесь у него!
Рабочие недоуменно переглянулись, потом один сказал:
— Он же, ветер, без ума. Чему тут научишься!
— А кто научил человека мастерить дома и шубы? Мороз. Почему бы и ветру…
Пошли глядеть всходы.
Выбились только самые ранние посевы и были худосочные, уже пониклые, с желтизной.
— Долго ли они могут выстоять без дождя? — спросил Лутонин про всходы.
— Недели две, — ответила Иртэн. — Сеять надо как можно раньше. А поздний сев… — Она повернула на участок, засеянный в последние дни: здесь сразу же бросалось в глаза множество зерен поверх земли. — Не думайте, что плохо заделали. Все было как следует. А ветер сдернул землю, раздел семена. И это не все еще, есть похуже.
— Куда уж хуже! — ахнула Домна Борисовна. Работая постоянно в конной части — парторгом ее выбрали недавно, — она еще не знала всего, что творится на полях.
Поднялись на взгорок, где среди темной пашни лежал, как белесый лишай, галечник. Накануне и тут было засеянное поле, но ветер унес его вместе с семенами.
— Вон туда, — Иртэн направилась к недалекому кургану.
Впритык к нему, древнему, заросшему ковылем, стоял другой, без единой травинки, свежий курганчик и дымил пылью. Бригадиры, Иртэн и Домна Борисовна начали перерывать курганчик, брали землю горстями, пересыпали с руки на руку. Земля была перемешана с пшеничными зернами.
— Сколько тут, по-вашему? — обходя курганчик, спросила Домна Борисовна и поднесла Лутонину пригоршню земли.
Заложив руки за спину, он задумчиво глядел поверх Домны Борисовны и курганчика в муть пылившего поля.
— Может быть, стоит провеять? — добавила она, поднимая пригоршню выше.
Тут спокойное лицо Степана Прокофьевича исказилось от досады, он так резко взмахнул рукой, что Домна Борисовна отшатнулась.
— Да бросьте вы! Потеряли калач, давай спасать дырку…
Круто повернулся и пошел прочь быстрыми крупными шагами, низко склонив голову, как идет на противника разъяренный бык. Дойдя до галечника, остановился, окинул его сердитым прищуром, крикнул через плечо в сторону Домны Борисовны:
— Сдуло три сотки. Считайте! — И тем же бычьим ходом пошел напрямик к машине. Потом вдруг повернул навстречу своим спутникам, которые старались его догнать. Сойдясь с ними, остановился и сказал, грозя пальцем: — Тащить к черту на рога веялку, просевать целый курган земли, сломать веялку, чтобы спасти пять килограммов зерна… В то же время разбрасывать тысячи пудов отборной пшеницы без всякой надежды на урожай. Все лето ползать по степи с косилками, а потом все-таки жеребят и баранов перегонять за двести километров… И это считается делом, хозяйством.