Читать интересную книгу Остров Буян - Степан Злобин

Вместе замыслили они земскую рать и ополчение всех городов, подобное ополчению Минина и Пожарского. И тогда говорил Томила о полном единстве всех тех, кто встанет за правду, о единстве всех городов, всей земли… А сейчас Гаврила не видел единства даже здесь, в вольном Пскове. Он начал писать в стрельцы монастырских служек. Его расчет был простой: кто лучше знает неволю, тот будет крепче стоять за свободу… Монастырские толпами стали идти в стрельцы, но в Земскую избу примчался игумен Мирожского монастыря, крича, что его разорили земские выборные: «Лето. Работы по горло — полоть огороды, сено косить… Обитель всю голодом поморите! Что есть трудник обительский? Тот же холоп!»

И вдруг с мест повскакали большие посадские, монахи, дворяне.

— Отпусти назад служек!

— Пошли по домам монастырских людей! — кричали они.

«Где же единство тут?!» — думал хлебник.

— Монастырских людей и дворянских холопов не велят брать в стрельцы и с крестьянами дружбы боятся… Где же единство?! — воскликнул Гаврила, шагнув от окна к изголовью Томилы.

— У них есть, в тебе его нет, — возразил летописец.

— Так что же — и мне по их мыслить?! — спросил с возмущением хлебник.

— Не все сразу, Левонтьич! Капля и камень точит! Покуда помыслим мы с ними, а там и они помаленьку пойдут за нами, — прошептал Томила. — Правда, в душу, как вор, потихоньку лезет, не враз! Стало, только всего и раздоров у тебя — писать ли в стрельцы монастырских да дать ли ружье мужикам? — с облегчением спросил он.

Хлебник понял: Томила искал пути к примирению его с остальными выборными и во что бы то ни стало хотел найти этот путь — хоть ценою любых отступлений от собственной правды — во имя призрачного единства городских сил.

Торопливый стук в ворота оборвал их беседу.

Иванка выскочил отпирать. Томила и хлебник с тревогой и нетерпением вслушивались в голоса, доносившиеся со двора… В избу вошли Михайла Мошницын с Иванкой.

— Гаврила Левонтьич, слава богу, тебя нашел. Изменное дело! — воскликнул кузнец. — Здравствуй, Томила Иванович, — обернулся он к летописцу. — Слышь, сейчас прибежал ко мне старшина решетный с Мирожской улицы, сказывает — беда: полсотни стрельцов изменой ушли из города, да с ними две пушки, да пороху бочек пять, да цела телега пищалей, да ядер воз к пушкам…

— Чего ж их пустили? — с насмешкой спросил Гаврила.

— Решетники их не пустить хотели, так им по шеям наклали… Я побежал к тебе — тебя дома нет. Я — в Земскую избу, сказали — ушел сюда… Я к стрельцам: «Догоните изменщиков!» Они говорят: «Ты не ратный начальник. Гаврила велит — догоним»…

— А пусть себе скочут, — сказал Гаврила. — Пошто догонять?

— Изменщиков?! — удивился кузнец.

— Кой черт изменщики! — со злостью воскликнул Гаврила. — Я их на подмогу пустил мужикам, и ядра, и порох, и пушки им дал, — объяснил он с каким-то упорным вызовом.

Иванка весело поглядел на него, но не увидел лица.

— Нашел чем хвалиться! — холодно одернул кузнец. — А буде случится город от шведов в осаде: пороху, пушек, пищалей — всего нехватка, а ты мужикам посылаешь такие дары! Вот будет тогда нам обоим буча! В Земской избе ты спрошал нынче выборных — что сказали?! Не дать им ни пушек, ни зелья! Эх, любишь ты, братец Гаврила, собой все вершить, не слушая выборных земских!

— Устинова, Чиркина да тебя?! Вас послушать — и завтра к боярам беги мириться да разом ложись на плаху…

— На город беду накликаешь, изменщик! — выкрикнул Мошницын. — Твои дела довели, что повинное челобитье идет по рукам во Пскове…

— Сам ты изменщик! — гаркнул Гаврила, надвинувшись на Мошницына.

Они готовы были схватиться врукопашную. Иванка вскочил с лавки. Томила внезапно и резко сел на постели.

— Земские старосты! Старосты!!! Что же вы усобицу… — крикнул он хрипло, вдруг поперхнулся словом: изо рта у него прямо на середину стола вылетел с кашлем черный, зловещий сгусток.

«Кровь!» — догадался Гаврила и вдруг замолчал.

— Томила Иванович, ложись, ложись! — в испуге за друга крикнул Иванка.

Томила медленно и без слов опустился на лавку.

— Вишь, до чего довел человека, — сказал с укоризной кузнец Гавриле.

Тот хотел возразить, что довел не он, а сам же кузнец, но, взглянув на Томилу, смолчал.

Летописец без сил лежал на спине. Иванка ему давал какой-то настой «для затвора крови».

Земские старосты оба молчали: Гаврила — стоя возле окна и глядя на белые пятна ромашки, запутавшиеся в траве, которой порос весь бобыльский двор летописца, Михайла — потупясь в узкие погнутые половицы.

— Слышь, Гаврила Левонтьич, — слабо и хрипло заговорил Томила, — от раздоров погибель всему. Ты душой-то за правду, да правде во вред… По-своему станешь гнуть — из Земской избы распугаешь дворян и больших посадских… А без них…

— Вот бы плакали зайцы, что волки ушли из лесу: «Не будет у нас единства с волками!» — плаксиво воскликнул Иванка, изображая огорченного зайца.

— Ты, Ваня, молод. Молчи покуда, — сказал Томила, улыбнувшись наивной прямоте его восклицания.

— Не разумеешь, то не бреши! — резко вмешался и Мошницын.

Иванка смущенно отвел глаза и встретился взглядом с Гаврилой. Хлебник в тот же миг опустил веки, но по лицу его, освещенному первым лучом зари, скользнула усмешка и быстро скрылась в усах и в густой бороде…

— Ну, лежи, поправляйся, Томила Иваныч, — внезапно сказал он, шагнув от окна. — Ты не тревожься — я розни чинить не стану… А нынче пора мне стены да башни объехать. Вишь, рассвело — петухи горланят и птахи проснулись… Пойду… — Гаврила подал руку подьячему.

— Ты какое, сказал, челобитье пишут к кому? — спросил он кузнеца.

— Почем я знаю… к боярам, царю… неведомо у кого челобитье, а есть: меня и тебя хотят выдать Хованскому на расправу и войско в город впустить…

— Найду! Доберусь и под пытку поставлю! — с уверенностью обещал Гаврила, взявшись уже за скобу…

— Постой, постой! — удержал Томила, опять с поспешностью порываясь вскочить…

— Ну-ну, лежи, болящий, лежи! Что тебе? — задержавшись, спросил хлебник, и впервые в голосе его послышалась новая сила — сила сознания своей правоты и превосходства над летописцем.

— Страшно ты слово сказал — «под пытку»!.. — с волнением прохрипел Томила. — Тем город стоит, что крови не льем меж себя… и держись… а отворим ее — не унять!.. Ныне хватит врагов за стенами, а ты в корне дерева гной заведешь… Наш город белый, в пример всем людским городам, стоит на великой правде. В нем людям новым быть!..

Хлебник взглянул на Томилу, на кровь, запятнавшую холст его рубахи, на свалявшиеся волосы, прилипшие к потному лбу, на белую вощаную руку, вцепившуюся с бессильным напряжением в край одеяла, также залитого кровью. Жалость к летописцу охватила его.

— Ты скорей поправляйся, Томила Иваныч, — сказал он. — Поправишься — вместе рассудим…

Шаги его по утоптанной дорожке двора мерно прозвучали до ворот, потом быстрый цокот копыт отдался с улицы и утих. И все трое оставшихся в горнице поняли, что хлебник не станет ждать выздоровления Томилы, что он не хочет искать примирения с противниками, а будет ломить напролом, пока не свернет своей головы или — покуда не одолеет…

Глава двадцать шестая

1

Думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов расхлебывал брагу, заваренную во Пскове на пиру у Федора Емельянова: бес дернул тогда его за язык-то про шведский хлеб!.. Теперь с датским посланником Грабом вышла беда в Новгороде, а во Пскове сидит в тюрьме Логин Нумменс. Датчане и шведы требуют возмещения убытков и казни виновных. Голова Федора Волка, напавшего на Граба, в Новгороде уже отскочила под топором палача. А псковских воров поди ухвати!..

Для расправы со Псковом, не решаясь взять все на себя одного, царь указал созвать в Москве Земский собор[236], а готовить дела к Собору повелел боярину Морозову.

Морозов вызвал к себе думного дьяка.

— Государев указ сочинити нам с тобой надо, Алмаз Иваныч, о созвании всех чинов людей на Земский собор, — сказал он и, зная в Алмазе Иванове верного друга, добавил по-свойски: — Романов с Черкасским и с ними святейший отец патриарх Иосиф в бобки играют: хотят во народны печальники вылезть и попущенье ворам чинят. Вишь, войско к стенам поставили, а воевать не моги! Хованский от сраму горит: «Мне, пишет, царское дозволенье — и я бы в три дня был в стенах, а ноне кормам да и людям расход, а мятеж все множится что ни час…»

— Шиши везде по уездам. Иноземным купцам нет проезда, и торг скудеет, — согласился Алмаз.

— Вот то-то! — сказал боярин. — А я мыслю так: коли не хотят добром, то указать Хованскому приступом город взять, задавить их кровью и стены в песок рассыпать.

— Стены себе дороже, боярин, город-то — порубежный! — качнув головой, возразил Алмаз. — Не стены виновны — люди.