Порой сквозь розоватую бледность лица мисс Гвендолен проступал румянец, а в безмятежной синеве глаз вспыхивали стальные искорки. Тогда мистер Эбенезер про себя называл свою экономку «молнией, смазанной жиром».
Сахиб Джелял не подозревал о «жирной молнии», но он позволял себе исподтишка любоваться тем пламенем, которое загоралось на лице «пери пешаверского бунгало». Он с самомнением считал, что это происходит при его появлении в Белой гостиной.
Сахиб не скрывал, что oн ценитель женщин. Никто не посмел бы сказать про него, что он сластолюбив. Он умел восхищаться женской красотой и делал это вполне респектабельно.
В Сахибе Джеляле, этом поистине восточном человеке, азиате, было что-то проникновенное, душевное. Сам мухаммеданин больше, чем Мухаммед, он, казалось бы, должен презирать женщину, а вот он сумел разглядеть в мисс Гвендолен-экономке несчастное существо. Он пожалел её, и человечность его пробудила в ней ответные чувства.
Возможно, потому Сахиб Джелял не заметил в первое время, что его изучают, пристально, придирчиво.
Мисс Гвендолен знала бухарского купца Сахиба Джеляла, походившего на блистательного индостанского раджу, но отнюдь не на торговца овчинами, кожами и кишками, наживающегося на колониальных подрядах. При его появлении мисс Гвендолен пронизывала дрожь, подобная той, которая охватывает дичь в лапах хищника. Сахиб Джелял вторгался в самые скрытые уголки души. Гвендолен казалось, что он читает её мысли. И она вдруг делалась разговорчивой и даже чуть болтливой — мысленно она очень ругала себя за это — и говорила такие вещи, о которых предпочитала обычно молчать. Ей Сахиб Джелял казался стоящим выше всех азиатов, почти сверхчеловеком, мудрецом, философом, и, хоть он был, конечно... как бы сказать... дикарем, она искала в нём сочувствия единомышленника,
— Мне стыдно за англичан,— говорила она вкрадчиво,— вполне естественно, что мы, белые, из гуманных побуждений вытаскиваем туземцев из болота дикарства и людоедства. Ужасно другое — едва респектабельный, цивилизованный бри-танец попадает па Восток, как сам мгновенно дичает, теряет облик человеческий. Отвратительно! Топчет христианскую мораль. Отнимает у туземца жену, дочерей. Разврат! Распущенность!
С дрожью отвращения в голосе она осуждала полицейские колониальные порядки, выколачивание налогов под дулами пулеметов, разжигание межплеменной розни, убийства из-за угла, интриги, произвол. С возмущением она заявила:
— Наши тупицы знают лишь пули и бич! Падайте ниц! На колени! А не понимают, что даже самые темные дикари раскусили нас, отлично видят слабости белых, их пороки, неумение переносить климат... А тут еще перед глазами вся-ких этих индусов, персов, китайцев соблазнительный пример Советов. Русские насаждают у себя образцы социальной справедливости.
Мисс Гвендолен спохватилась, сделав вид, что наговорила лишнего. Настораживал удивительно равнодушный тон и то, что выводы её мало вязались с обликом бело-розового ангела.
— И они восстанут, и Британская империя потерпит крушение... благодаря нашей глупости.
Сахиб Джелял не возмущался и не спорил. Он предпочитал не спорить с такой очаровательной особой. Он не хотел, вероятно, видеть в мисс Гвендолен политика, а тем более чиновника. Разве чиновники имеют такие голубые глаза и бело-мра-морные ручки? Он весь подпадал под её очарование.
— Иметь совесть? — спрашивала она его, словно читая в глазах его невысказанный вопрос. — Я давно поняла, что не могу позволить себе такую роскошь. В нашем мире мы поклоняемся извечным богам. О, эти боги владычествуют над людьми с тех пор, как человек встал на задние ноги и пошел. Эти боги — алчность, злоба, скупость, честолюбие, лесть, обман, лицемерие. Мы, англосаксы, жрецы этих богов! Мы сеем здесь, на Востоке, смуту, а пожнем отчаяние...
Она выпивала еще рюмочку и подсаживалась поближе к Сахибу Джелялу и заглядывала в его черные глаза. Вся она делалась теплее, обворожительнее.
Гвендолен старалась показать, что она так одинока в бунгало скучного мистера Эбенезера Гиппа и потому столь чувствительна к самым малым проявлениям дружбы.
В такие моменты в ней не было и намека на высокомерие, которое столь обычно в европейцах при общении с туземцами. Ей не претило; что задушевным собеседником её был азиат. Её не заботило, что она выдает себя, потому что её совсем не трогала судьба азиатов.
Она как-то даже проговорилась:
— Вы знатный! Богач! Крез! Вы первый заинтересованы в твердой руке, но... не грубой! Не правда ли? Колониями мы будем управлять железным кулаком... в бархатной перчатке.
— Да, добродетель и власть несовместимы.
Туманные слова эти остановили мисс Гвендолен, и она весело защебетала что-то о прелестных пейзажах долины Ганга.
Ей льстило, что она сумела очаровать этого удивительного азиата, умного, необыкновенного, для которого она сделалась прекрасной и желанной настолько, что он не замечал в сиянии её глаз вероломства.
Жалостью проникался суровый Сахиб Джелял к этой совсем молодой еще жен-щине, взращенной в тепличных условиях, утонченно воспитанной, получившей хорошее образование и вынужденной коротать лучшие годы в скучном бунгало, в постоянном общении со скучным «по-и-куто» — коротконогим, некрасивым душой и телом чиновником.
Порой Сахибу Джелялу казалось, что мисс Гвсндолен-экономкапросто ищет человеческой ласки... Так и не известно: приласкал ли он её и приняла ли она от него ласку...
Знал ли мистер Эбенезер Гипп об их отношениях? Вернее всего нет. Да если бы и заметил что-либо, он ни за что бы не поверил.
Но однажды, когда гости уехали из бунгало, он счел нужным предостеречь свою экономку:
— Не кажется ли вам, Гвендолен, что...
— Вы имеете в виду господина Сахиба Джеляла?
— Гм, он, так сказать, несколько фамильярен. И я думаю...
— Когда мне целует руку туземец,— оборвала мисс Гвендолен,— я не могу отделаться от ощущения, что меня лизнула грязная собака.
— М-да, такая общиплет любого цыпленочка,— пробормотал мистер Эбенезер Гнпп, не без робости взирая на свою экономку.— Общипает начисто, чтобы он ходил голеньким.
— Вы, кажется, что-то сказали? — спросила небрежно мисс Гвендолен. — Нельзя ли членораздельнее! Или вы находите что-либо предосудительное в моем обращении с туземцами?
Мистер Эбенезер вслух произнес:
— Клянусь, если бы в иезуитском ордене Иисуса держали женщин-монахинь, то генералом ордена назначили бы вас, Гвендолен.