Читать интересную книгу Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

— Где? О, я не посмотрела точно… где-то в Абиссинии — в Гуоне. Я не могу прочесть слово, оно мало значит для меня, поскольку не дает мне представления о месте, где сейчас Роджер.

— Он здоров? — жадно спросила Молли.

— Теперь да. Он пишет, у него была легкая форма лихорадки. Но сейчас все прошло, и он надеется, что акклиматизируется.

— Лихорадки?!.. И кто о нем заботился? Он нуждается в уходе… и так далеко от дома. О, Синтия!

— Я не думаю, что за ним, беднягой, ухаживают! В Абиссинии не стоит ждать ухода, госпиталя и докторов, но у него с собой много хинина, и я полагаю, что это самое лучшее лекарство. Во всяком случае, он пишет, что сейчас он здоров!

Молли сидела молча минуту или две.

— Каким числом датировано письмо, Синтия?

— Я не посмотрела. Декабрем… десятым декабря.

— Это почти два месяца назад, — заметила Молли.

— Да, но когда он уехал, я решила, что не стану тревожиться понапрасну. Если что-нибудь произойдет… пойдет не так, ты понимаешь, — сказала Синтия, используя эвфемизм, говоря о смерти, как делает большинство (это слово неприятно произносить открыто в самом расцвете лет), — все будет кончено до того, как я узнаю о его болезни, и я буду ему бесполезна, не правда ли Молли?

— Да, полагаю все это правда, только мне кажется, что сквайр не воспримет это известие так легко.

— Я всегда пишу ему коротенькую записку, когда получаю письмо от Роджера, но не думаю, что упомяну об этом приступе лихорадки, так ведь, Молли?

— Я не знаю, — ответила Молли. — Говорят, что должно знать, но лучше бы мне не слышать об этом. Прошу скажи, он пишет еще что-нибудь, что я могу слышать?

— О, любовные письма такие глупые, и мне кажется, это письмо глупее, чем обычно, — сказала Синтия, снова проглядывая письмо. — Вот этот кусочек ты можешь прочитать, и потом от этой строчки до этой, — она указала на два отрывка. — Сама я не прочитала его до конца, оно выглядит скучным… все об Аристотеле и Плинии… а мне хочется закончить эту шляпку до того, как мы отправимся с визитами.

Молли взяла письмо, в ее голове мелькнула мысль, что он трогал его, держал в руках в этих далеких пустынных землях, где он мог бы затеряться, и ни один человек не знал бы о его судьбе. Даже теперь, пока она читала, ее изящные загорелые пальчики почти ласкали тонкую бумагу нежными прикосновениями. Она заметила сноски на книги, которые с небольшими трудностями можно будет достать здесь, в Холлингфорде, возможно, подробности и отсылки сделали бы письмо скучным и сухим для некоторых, но не для нее, благодаря прежнему обучению и интересу, который он пробудил у нее к своим занятиям. Но как он написал, извиняясь, о чем ему рассказывать в этой дикой земле, как не о своей любви, исследованиях и путешествиях? В Абиссинской пустыне не было общества, не было развлечений, не было новых книг, не было слухов.

Молли была не крепка здоровьем, и, возможно, это сделало ее немного странной. Но определенно, что ее мысли днем и сны ночью были поглощены Роджером, больным и покинутым в этих диких землях. Ее непрерывная молитва: «О, господин мой! Отдайте ей этого ребенка живого и не умерщвляйте его»[106] исходила из сердца так же искренне, как у настоящей матери на суде царя Соломона. «Оставь его в живых. Оставь его в живых, даже если я никогда не остановлю на нем взгляд. Прояви сострадание к его отцу! Даруй ему возможность вернуться домой невредимым и жить счастливо с той, которую он любит так нежно… так нежно. О, Господи». А затем она расплакалась, и, рыдая, погрузилась в сон.

Глава XXXVIII

Мистер Киркпатрик, королевский адвокат

Синтия не изменила своего отношения к Молли: она всегда была любезна, добра, готова помочь, изображала огромную любовь, и возможно чувствовала к сводной сестре не меньше, чем к любому другому человеку на свете. Но Молли познала эту кажущуюся глубину чувств и привязанности в первые недели проживания Синтии в доме своего отца; и если бы она была натурой, склонной анализировать характеры тех, кого она сильно любила, она могла бы понять, что, несмотря на всю видимую откровенность Синтии, существуют некие границы, за которые ее доверие не распространяется: там начиналась ее скрытность, и ее истинное «я» было покрыто тайной. Например, ее отношения с мистером Престоном очень часто озадачивали Молли. Она была уверена, что прежде, в Эшкоме, они были более близко знакомы, и что воспоминания об этом знакомстве очень часто возмущали и раздражали Синтию, которая явно желала забыть его, мистеру Престону же хотелось заставить ее помнить. Но почему это близкое знакомство прекратилось, почему он так сильно не нравился Синтии теперь, и многие другие необъяснимые обстоятельства, связанные с этими двумя фактами, являлись тайной Синтии. В те дни, когда их дружба только зарождалась, она ловко расстраивала все невинные попытки Молли выяснить прошлое своей подруги. Всякий раз Молли натыкалась на глухую стену, которую не могла пробить — по крайней мере, тем деликатным орудием, которым она предпочитала пользоваться. Возможно, Синтия и рассказала бы все более настойчивому и любопытному человеку, который знал, как обратить каждую оговорку и порыв гнева к собственному удовлетворению. Но Молли интересовали чувства, а не просто грубое желание узнать все ради небольшого волнения. И как только она поняла, что Синтия не хочет ничего рассказывать ей о том периоде своей жизни, Молли перестала упоминать о нем. Но если Синтия сохранила невозмутимое поведение и неизменную доброту к сводной сестре в течение зимы, то в настоящий момент Молли осталась единственным человеком, к которому отношение красавицы не изменилось. Влияние мистера Гибсона шло ей на пользу до тех пор, пока она видела, что нравится ему; она старалась сохранить о себе как можно более высокое мнение и сдерживала многие саркастические замечания в адрес своей матери, когда он был рядом. Теперь же постоянное беспокойство делало ее более трусливой, чем прежде. И даже ее сторонница, Молли, не могла не знать о явно уклончивых ответах сестры, которыми та иногда пользовалась, когда что-нибудь в словах или поведении мистера Гибсона слишком на нее давило. Ее остроумные ответы матери стали менее частыми, чем прежде, но чаще появлялась необычная раздражительность по отношению к ней. Эти упомянутые перемены в настроении и характере были сами по себе чередой едва заметных изменений в поведении с родственниками, которые продолжались многие месяцы — долгие зимние месяцы длинных вечеров и плохой погоды, которые привносят разлад в характеры, как холодная вода обесцвечивает цвета на старых фресках.

Мистер Престон много времени проводил в Эшкоме — лорд Холлингфорд не смог найти управляющего, который бы захотел занять место мистера Престона; и пока должность подчиненного оставалась свободной, мистер Престон исполнял обязанности обоих. Миссис Гудинаф всерьез заболела, и маленькое общество Холлингфорда не желало встречаться, пока здоровье одного из его постоянных членов не окажется вне опасности. Поэтому визитов наносилось очень мало, и хотя мисс Браунинг сказала, что после развлечений прошлой осени, когда каждую неделю устраивались вечера в честь мистера Престона, отсутствие соблазнов очень полезно для развития умов, мисс Фиби призналась по секрету, что у них с сестрой вошло в привычку ложиться спать в девять часов, поскольку играть в криббидж вечер за вечером с пяти до десяти, это уж чересчур. По правде говоря, эта зима пусть и спокойная, прошла в Холлингфорде монотонно, и все знатное общество радовалось взбудоражившему его в марте известию, что мистер Киркпатрик, новоиспеченный королевский адвокат, приезжает с визитом на пару дней к своей невестке миссис Гибсон. Комната миссис Гудинаф оказалась центром сплетен, сплетни были для нее хлебом насущным всю ее жизнь, и сейчас они доставляли ей огромное удовольствие.

— Боже мой! — произнесла старая леди и, опираясь на руки, приподнялась, чтобы сесть прямее в кресле. — Кто бы мог подумать, что у нее такие знатные родственники! Мистер Эштон как-то сказал мне, что королевский адвокат[107] так же похож на судью, как котенок на кота. И подумать только, она все равно что сестра судьи! Я видела такого однажды, и подумала, что мне бы не хотелось лучшей зимней накидки, чем его старая мантия, если бы только я могла узнать, где достать подержанную. Мне известно, что она перелицовывала, красила и чистила свои шелковые платья, затем снова перелицовывала, пока жила в Эшкоме. Держала школу, и все это время была в таком близком родстве с королевским адвокатом! Разумеется, это была не столько школа — всего десять девочек в лучшие времена; поэтому, возможно, он никогда не слышал о ней.

— Интересно, что они подадут ему на ужин, — сказала мисс Браунинг. — Сейчас не лучшее время для гостей. Дичи нет, баранина запоздала в этом году, да и курицу не найдешь ни за какие деньги.