Тив безропотно проследовал в карету, занял свое место и попытался сосредоточиться на задании.
Ролфи… Как же он ненавидел ролфи. До слез, до зубной боли, до ломоты в костях и нервного тика. А как еще относиться к причине всех своих жизненных неудач? Не утешает даже знание того, что нынче в Синтафе у большей части народонаселения в жилах течет ролфийская кровь. Но куда, скажите на милость, куда смотрел Эсмонд-Круг, когда один из самых сильных магов-эсмондов зажимал в уголке девицу-полукровку? С матушкой все понятно – она шлюхиной породы, польстилась на власть и деньги. Но папаша о чем думал, зачиная байстрюка? О чем угодно, кроме того, что внебрачный сын все-таки унаследует частичку волшебного дара родителя. Случай уникальный, спору нет. С ролфийской четвертью крови такого случиться не могло. В теории. Но, видимо, папаша решил попрактиковаться и допрактиковался. Естественно, маменька быстро сообразила, как прижать любовника к ногтю и обеспечить себе безбедную жизнь – у нее был весомый аргумент по имени Удаз. Глупая курица, а не женщина. Каких-то сто лет назад такого, как он, прижитого от полукровки смеска уничтожили бы еще в колыбели без жалости и колебаний. Магия слишком сильное оружие, чтобы раздавать ее каждому паршивому байстрючонку. Но времена пошли иные, гуманные и цивилизованные, Удаза Апэйна приняли на обучение в храм, его папашу лишь пожурили, а мамаше так и вообще ничего плохого, кроме хорошего, не досталось.
Нужно пояснять, почему хлеб незаконнорожденного всегда горек и приправлен слезами? Сколько людей вдоволь хлебнули горя из-за одного безрассудного поступка родителей – не пересчитать. Но Удазу Апэйну не повезло дважды. Полбеды быть бастардом, но еще к тому же уродиться полумагом-недоэсмондом! Вот это беда так беда. Истово верить, пылать одержимостью, а взамен получать лишь крохи силы. Предвечному противна ролфийская языческая гнусность, и за грехи отцов он карает всех потомков до десятого колена. Впрочем, тив Удаз не собирался никому портить жизнь. Совершив сложный, но крайне необходимый обряд, он навсегда утратил желание к продолжению рода. Для одержимого Благочестием – потеря невелика. Все равно в каждой женщине он видел черты гулящей своей мамаши. Умом понимал, что не все они – похотливые самки, а ничего с собой поделать не мог.
Женщина-ролфийка, посвященная, клейменая, засланная в Синтаф самим лордом Конри… Вот оно, воплощение всего ненавистного, что есть в этом мире. А кроме всего прочего, она еще и спелась с графиней-шуриа. Тив нисколько не верил в похищение. Мерзость тянется к мерзости, а пакость – к пакости, как водится.
Если для нелюбви к ролфи у тива имелись некоторые основания, то шуриа в его личном «злодейском» списке делили одну строку с крысами и пауками. Иррациональное чувство гадливости и неприязни, сродни тому, которое испытывают к змеям люди, никогда в жизни живое пресмыкающееся не видевшие.
Справедливости ради на графиню Джойану тив насмотрелся вдосталь. И еще насмотрится. Когда отловит ролфийку и доставит леди Янамари на допрос к эсмондам. Чего бы те ни хотели от «змеи», они получат желаемое. А с помощью магии не придется снимать с нее шкуру живьем. Сама снимет.
Грэйн и Джона
Грэйн не любила Синтаф, и ей вполне хватило этих дней, чтоб понять – чувства полностью взаимны. Империя посланницу Ролэнси тоже не любила. При желании, конечно же, ролфи смогла бы найти в окружающих сельских пейзажах множество достоинств, притом не считая возмутительного обилия пахотных земель. Небеса смилостивились и вдруг обрушили на равнины Синтафа настоящую весну, с птичьим щебетом и теплым ветром, пригревающим солнышком и за одну ночь укутавшимися в зеленую дымку перелесками. Высокую прозрачную голубизну не омрачало ни единое облачко, влажная земля исходила паром, и даже старый заморенный мул повеселел и перешел с шага на тряскую рысцу. Одна только эрна Кэдвен сидела, набычившись, на передке фургона мрачнее самой черной тучи. Ничто ее не радовало, ничто не прельщало. А все потому, что чуяла ролфи самим волчьим нутром своим – неспроста эта удача. И погода, и молчащая шуриа, и солнечные лучи, щекочущие открытую шею, и даже то, что вот уже больше суток девушка не ощущала ни отзвука диллайнской магии, – все, все это не просто так. Боги одарили милостью, но не получили в ответ благодарственных жертв… а Локка и Морайг – не те богини, от которых можно откупиться туманными обещаниями и отговориться неудобными обстоятельствами. Наверняка уже грядет какая-нибудь неожиданность, подстерегает, как убийца в засаде, а вся эта весенняя благость привольно раскинувшегося вокруг щедрого равнинного края – просто ширма, за которой так удобно прятаться наемнику с отравленным ножом. И даже проведенный в дороге без приключений яркий и теплый день, и нежный туманный вечер на берегу живописной речушки, и радостно хрустящий едва зазеленевшими веточками мул – ничто настроения эрне Кэдвен не улучшило. В размеренной покойной езде по неожиданно приличной (для Синтафа, конечно!) дороге ролфи одолела не столько ностальгия, сколько меланхолия. Думалось о разном, вспоминалось неожиданное. К примеру, серые в прозелень, совсем как эта весенняя лесная дымка, глаза лорда-секретаря. И то, каким огнем осветились они – полно, не померещилось ли? – тогда, в его доме, в его кабинете, когда Священный Князь так вовремя… так не вовремя вмешался. Боги, боги мои… к чему все это? Зачем? Этот Синтаф, эта шуриа… и тот шуриа, тот, который был на корабле… ради Ролэнси, а вовсе не для того, чтоб лорд Конри одобрительно кивнул и потрепал по щеке, словно послушную суку из своей своры, взявшую красного зверя. Ради Кэдвена, в конце концов! Оборвись жизнь Грэйн прямо тут, сейчас, немедленно… или хуже – попадись она в когти диллайн – разве лорд-секретарь вспомнит о ней хоть с толикой сожаления? Кто зажжет по ней поминальный огонь в дни темной Локки, когда ляжет она в черную теплую землю Синтафа, – не Конри же!
Угнетенная раздумьями и предчувствиями, Грэйн всю дорогу молчала, не пытаясь больше ни петь, ни мучить долгими речами безгласную графиню.
Вечер был тих и безмятежен. В речушке плескалась рыба, но добывать ее ролфи почему-то не тянуло. Не хотелось даже курить. Привычно поухаживав за пленницей, эрна Кэдвен долго лежала на спине, слушая ровное дыхание шуриа, и смотрела на узенький серп убывающей Морайг. Скоро, скоро… три дня, не больше. Серебряная Луна закроет лицо траурным покрывалом, и придут дни, точнее, ночи поминовения. Но сможет ли Грэйн зажечь на этот раз «родительскую» свечу? Она не знала. Единственное, в чем эрна Кэдвен была точно уверена, – так это в том, что умрет прежде, чем когти Локки или копье Морайг оборвут жизнь шуриа. Иначе все было бессмысленно. Абсолютно все.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});