другой. А потом явились они: вчерашние крестьяне, солдаты, дезертировавшие с фронта, мародеры да каторжники. Волчья стая вышла на охоту. Стая жаждала крови, самогона и чужого страха. Они ходили по дому, оставляя грязные следы на коврах, окурки в вазонах с цветами и глубокие царапины на мебели. На коврах, цветах и мебели стая срывала нерастраченную ярость, стая крушила, ломала, жгла, вспарывала, рвала на клочки вещи, потому как трогать людей было запрещено.
Она запретила. Ада. Его потерянное счастье, незабытая любовь по имени Ада. Люди-волки почтительно величали ее «гражданка Адоева», а Стефания в сердцах обозвала мерзавкой и, заработав хлесткую пощечину, разрыдалась под довольный гогот черни. Наверное, они ждали продолжения, захмелевшие от вседозволенности люди-волки, люди-сволочи. Ждали и жаждали. Насилия, криков и слез, сопротивления и радостного ощущения собственной власти. Но Ада запретила. Ада приказала не трогать господ Хованских, но тон, которым был отдан приказ, не оставлял сомнений в исходе дела.
В газетах писали, что господ в стране не будет – только граждане.
Совсем, как во Франции: свобода, равенство и братство. А еще гильотина и взращенная на крови империя.
В подвале, где их заперли, сыро и холодно, Стефания плачет, некрасиво, с подвываниями, точно дворовая сука на утопленных щенят. Этот вой мешает думать, мешает вспоминать.
До чего же хороша Ада, до чего красива, эту красоту не уродует ни красная – цвет крови, огня и новой власти – косынка, ни черная кожаная куртка, ни мужские брюки, ни наган на поясе. В гражданке Адоевой осталось очень мало от его Ады, та никогда не связалась бы с чернью, та никогда не одела брюки и никогда, никогда не взяла бы в руки оружие.
Помнит ли она? Конечно, помнит, иначе не привела бы банду сюда. Народное ополчение! Чрезвычайный комитет! Голосование! Выбор товарищей! Господи, сколько громких слов, чтобы оправдать разорение одного дома…
– Серж, сделай же что-нибудь! – Стефания, наконец, успокоилась. – Пусть они уйдут! Прикажи уйти! Прикажи!
– Боюсь, прошло то время, когда я мог приказывать.
Стефания не поняла, для нее мир еще оставался прежним, удобным для существования и защищенным, в ее мире достаточно было отдать приказ. Ведь он – граф. А она, Стефания Хованская, графиня.
– Мой дом… мои ковры… серебро… фарфор… Господи, а наряды? Мои платья, драгоценности! Боже мой, Серж, она заберет мои драгоценности! Ты должен потребовать, чтобы их вернули. В конце концов, действия этих… людей незаконны!
Закон… Смешно говорить о законе.
Сколько времени они провели в подвале, Серж не знал, да и в нынешнем положении время не играло особой роли. Часом больше, часом меньше, все равно финал один. Но ожидание утомляет, поэтому Серж обрадовался, когда дверь открылась, и чей-то недовольный голос, икая, скомандовал:
– Эй ты, граф, выходи, давай
Стефания завыла в полный голос, а он обрадовался. И радовался до тех пор, пока не увидел, во что они превратили дом. Осколки посуды, ошметки тканей, голые окна – гардины, надо полагать, заняли место на одной из подвод, рядом со стульями, столиком на витых ножках, столовым серебром и кружевными салфетками. Стая не гнушается мародерством, впрочем, странно было бы ждать от них другого. У подножия лестницы дремал пьяный, заросший нечесаным волосьем и грязью тип, у ног его валялась винтовка, а руки, даже во сне, не желали выпускать бутылку. Чернь дорвалась до спиртного. Плохо, с них станется и дом поджечь.
– Ты это, ваш сиятельство, ножками-то шевели, – приказал конвоир, – до верху топай, и гляди у меня, без выкрунтасов.
Он так и сказал «выкрунтасов», и Сержу стало смешно. Господи, неужели эти люди, которые и говорить-то правильно не умеют, рассчитывают построить государство? Но, пока в руках у них оружие, следует подчинятся, и Серж подчинился, пряча улыбку, осторожно, стараясь не разбудить, обошел спящего, не спеша поднялся по лестнице. Лишенные коврового покрытия ступеньки выглядели непристойно голыми, беззащитными и слабыми. Вот пятно, выбоина, грязный след чей-то ноги, и целая россыпь трещин. Лестница закончилась.
Второй этаж выглядел менее разграбленным, кое-где на стенах даже картины остались, что радовало. Может, не все так безнадежно?
Из всех комнат в доме Ада выбрала покои Стефании и навряд ли выбор ее был случаен. В окружении кремового шелка, кружев, зеркал и изящной, почти игрушечной мебели она выглядела еще более агрессивной. Черная птица по недоразумению занявшая чужую клетку.
– Михаил, оставь нас.
– Но…
– Я сказала, оставь. Иди… выпей за мое здоровье, только гляди, аккуратно там, дом не подпалите.
Конвоир вышел, дверь за ним захлопнулась, а в бежево-золотом будуаре, похожем на дамскую шкатулку для драгоценностей, повисло молчание. Ада заговорила первой. По-французски, совсем, как при первой встрече.
– Неужто не узнал?
– Узнал.
– Не рад?
– Рад. – Серж сказал чистую правду, он и в самом деле был рад видеть ее. Он же искал, страдал, томился тоскою, словно влюбленная институтка. Но ведь Ада не поверит, по глазам видно: верить разучилась.
Снова молчание, вязкое, как кисель, что варят на Рождество. На сей раз не выдержал Серж.
– Здравствуй, Ада Адоева.
– Здравствуй, Серж Хованский.
В том, что произошло дальше, не было ни капли любви или разума. Страсть не знает благоразумия, страсть не знает ничего, кроме себя самое. Синие глаза оживали, золотое море волос – как замечательно, что она не остригла косы – снова ласкало руки, губы… теплые, мягкие губы пахли корицей. Не хватало огня в камине и пушистого снега за окном. Впрочем, снег скоро выпадет.
– Я ехала, чтобы убить тебя, – признается Ада. Без своей куртки, нагана и красной косынки она кажется родной и беззащитной. – Тебя и ее. А увидела и не смогла. Почему?
– Наверное, это любовь.
– Наверное, – соглашается она, слегка прикусывая ладонь. По коже горячими искрами разлетаются мурашки, хочется смеяться, хохотать во все горло, до судорог, до слез на глазах.
– Давай уедем.
– Куда?
– Во Францию, в Париж.
– Почему в Париж?
– Самые красивые женщины живут в Париже.
– Самая красивая женщина находится здесь.
Но Ада серьезна, она и впрямь решила уехать, причем немедленно. Глупенькая, кто их пустит в Париж? Серж смотрел, как она одевается, и готовился к… он и сам не знал, к чему готовится. Ада непредсказуема.
– Вставай, – приказала она, – собирайся. Деньги, драгоценности, векселя… одежда. Много не бери, поедем верхом и быстро.
– Ты серьезно?
– Совершенно серьезно. Я не хочу умирать в этой стране, Серж Хованский. Ты не представляешь, что творится вокруг… настоящее безумие.
– Где ты была?
– Далеко, Серж, очень далеко, – она на секунду останавливается, в глазах печаль и что-то еще, непонятное и неприятное, похожее на заживающую