и колтуны расчесали, подстригли усы и бороду.
Всё-таки поставили у озера и качели, подвесили длинную доску, где помещались шестеро сразу. Качели облюбовала детвора, а ещё порой с кем-то из работников приходили сёстры, незамужние девки. Те, бросая на Горыню взгляды из-под ресниц, просили их раскачать.
— Да вы ж и сами можете, — вклинивались наивные дети. — Мы же можем! Давайте-кось поучим вас...
Горыня багровел и смущался, отводил глаза. Он бы, наверное, и вовсе сбежал, если бы только не присматривал за Мудриком, а тот не хотел уходить от озера. Громко порицать всякую срамоту, как выяснилось, Горыня мог, только если эта самая срамота не оказывалась у него перед носом. Тогда он глотал язык, хлопал глазами и не знал, куда деваться.
Самый первый гостиный дом, тот, где Василий устроил поджог, пока оставили таким, а позже решили выделить кому-нибудь для житья, раз для гостей уже есть корчма. Сразу многие, даже и те, кто неплохо жил, решили, что им нужнее, и то и дело заводили разговоры, не переселят ли их туда, в резной терем с золотыми маковками, когда его достроят. Находили всякие причины, почему их дома плохи — то им тесно, то холодно, то в углах паутина.
— Нешто паутину снять не можете? — сердился Деян. Приставали-то к нему, считая, что если он древодел, то имеет главное право распоряжаться, кого селить.
В конце концов Деян заявил, что сам въедет в новый дом, и остальные покостерили его за спиной на все лады, но отстали.
А день Купалы близился, и многие ждали его с радостным предвкушением. Только те, кто знал обо всём, спали всё хуже день ото дня.
Василия тревожило и другое. Теперь, когда в Перловку ходили работники (а многие и оставались, не спеша домой), вокруг Марьяши всё вились какие-то парни. Даже, бывало, качали на качелях. Бывало, она смеялась.
Василий обиженно вспоминал её слова: вот, мол, говорила, одна любовь и на всю жизнь... Сам же себя упрекал: и что ей теперь, до старости жить воспоминаниями о нём, раз он уже твёрдо сказал, что уйдёт? И опять обижался: могла бы хоть подождать, пока он вернётся домой.
Кончилось тем, что он подходил, если видел её на качелях, и с мрачным лицом отнимал верёвку у какого-нибудь парня. Тот, растерянный, исчезал без возражений, и Василий молча качал Марьяшу, глядя вообще не на неё. Она сидела на доске с таким же безрадостным видом.
— Дураки! — пищал Хохлик из черёмуховых кустов. — Целуйтеся!
Василий с угрозой смотрел на кусты, но на Хохлика это не действовало.
Вот уже всё было готово: столы и прилавки, веники и гребни, и холсты для шитья, и хворост для костров, и припасы для угощений. Всё-таки вырастили и яблоки, Мерцана помогла, хотя то было и не совсем в её власти. Видно, выручило то, что поле тесно граничило с садом.
Урожай распродали в стольном граде. Сам Завид занялся этим, взяв с собой пару мальчишек побойчее. Василия попросили придумать рекламу, но он, погрязнув в собственных огорчениях и переживаниях, сумел выдать только: «Яблоки красные, сочные, прекрасные» и «Яблоки сладки — съедите без остатку». Завид сказал, подойдёт.
Добряк ворчал, что больше этих прощелыг в Перловке никто не увидит (впрочем, сам же дал им лошадку с телегой). Всё-таки они вернулись довольные: привезли и ячмень для посева, и обновки всей детворе. Завид ещё купил Умиле перстенёк, простенький, но она ему радовалась, как золотому, а больше всего радовалась, что он вернулся. Прямо как будто не на торг ездил, а на войну. Обняла при всех, даже и отца не постыдилась, а тот отвёл глаза и в этот раз промолчал, хотя и с кислым лицом.
Близилась последняя ночь.
У Василия не было сил смотреть на то, как люди радуются, как ждут праздника, и слушать, как они говорят про клады. Он бродил, делая вид, что проверяет, всё ли готово, а сам готов был кричать: уходите отсюда! Уходите! Явится Казимир, и тогда...
Что тогда, Василий не знал. Они надеялись, колдун побоится творить зло при всех, но что, если нет? Что, если сил его хватит, чтобы убить всех, кто мешает, а остальным стереть память или навести какую-то иллюзию?
Нет, успокаивал он себя. Если бы Казимир был так силён, не стал бы он отсылать Мудрика, чтобы покончить с ним без лишних глаз. Он боялся даже царской стражи у терема. Всех не убьёт, не заколдует...
И всё-таки — да пусть бы хоть Хохлик проболтался о колдуне, чтобы люди разбежались! Василий понимал, что весь план тогда насмарку, но зато честно. Одно дело, если бы гости всё знали и согласились прийти, но ведь их же просто используют!
Но Хохлик, уж на что болтливый, об этом не заговаривал. Может, у него по глупости всё вылетело из головы.
Василий делился сомнениями с Тихомиром. Тот велел молчать. И Добряк сказал, молчи, мол.
— Нешто они прежде по-доброму шли помогать? — угрюмо сказал Любим. — Да никто о нас и не думал, пока ты их рекламой своей сюда не навёл. Ты им скажи про колдуна, опять разбегутся.
Деян с ним согласился.
Да что там, даже Горыня, которого обычно корёжило от всякой лжи, тут отвёл глаза и пробормотал, что это, мол, не лжа, а недомолвка, да и для доброго дела...
А Завид и вовсе оскалился и сказал, что если Василий что-то испортит, он ему горло перегрызёт.
Василий на это ответил, что Завид вообще подозрительный. Вот два года, значит, его здесь не было, а тут явился