данных ей лично Сталиным, причем эти инструкции, как мне тогда же было сообщено, предусматривали не только переговоры со мной, но и привлечение меня на пост постоянного представителя означенного Института за границей — предложение, которое мною было отклонено … Все без исключения мои встречи с Бухариным, равно как и с другими членами комиссии, происходили в рамках именно этих переговоров. Ничего, хотя бы отдаленно напоминающего переговоры политического характера, во время этих встреч не происходило. В частности, при наших встречах не было, конечно, намека на разговоры о каких-то якобы существующих в СССР заговорах и об организации агитационной кампании в случае их неудачи».
В приписке к своему письму от 18 марта 1938 года Б. И. Николаевский полностью отрицает показания Ягоды о посылке ему Рыковым каких-либо пакетов с информацией через некоего Венецкого, что отрицал также, в своих показаниях и сам Рыков.
Зерно истины в тех словах Бухарина, где он говорит об осведомленности Б. И. Николаевского в вопросах, касающихся платформы Рютина, все же, видимо, есть. В 1956–1957 годах Б. И. Николаевский посвятил этому вопросу несколько весьма интересных статей в «Социалистическом вестнике»[482].
Мы остановились на этом казалось бы совершенно незначительном эпизоде процесса, чтобы показать объективно систему планирования показаний обвиняемых. Рассмотрев все случаи и указания на встречи представителей оппозиции с кем-либо за границей, мы пришли к выводу, что кроме разоблаченного случая встречи Бухарина с Николаевским все эти поездки и полеты являются плодом чистой фантазии.
Так, например, по поводу встреч меньшевика Ф. Дана с В. М. Черновым в Берлине, Дан в том же номере «Социалистического вестника» от 18 марта 1938 года заявил, что он никакого Чернова не знал и ни с каким немецким полковником Обергаузеном его не сводил. Меньшевика Кибрика, якобы служившего связующим звеном между правыми и меньшевиками за границей, Дан «в глаза не видел с 1919 года» и считает «совершенно исключенным возможность проживания с 1925 года без того, чтобы об этом не знал хоть кто-либо из живших в Берлине же его меньшевистских друзей».
Дан обращает внимание на 1928 год, когда он «сводил якобы Чернова с германской контрразведкой на предмет подготовки германской интервенции против Советского Союза. Ведь это тот самый год, — пишет Дан, — в котором, если верить „меньшевистскому“ процессу 1931 года, т. Абрамович ездил в Москву, а я заседал в Берлине с Отто Бауэром, Гельфердингом и Леоном Блюмом на предмет подготовки интервенции — только не германской, а французской!»[483].
Ф. Дан совершенно справедливо указывает, что в данном случае режиссеры процесса забыли просмотреть материалы ими же проведенного «меньшевистского» процесса 1931 года и впали в противоречие сами с собой. Отсюда проистекла путаница с германской и французской разведками, что, впрочем, еще больше выдает характер дешевой конъюнктуры, лежавшей в основе планирования процесса.
Бухарину в 1938 году было еще только 50 лет. Три даты, три поворотных момента в его жизни разделяют его жизнь почти точно по десятилетиям.
В 1918 году совсем еще молодой 30-летний Бухарин стал во главе «левых коммунистов», возглавил противников ленинской политики брестской капитуляции. Конечно, не может быть и речи о его участии в каком-либо «заговоре» на жизнь Ленина, что пытался ему приписать Вышинский на процессе и от чего Бухарин упорно до конца отказывался. Ленина он ценил, ему он безоговорочно подчинился, когда увидел, как близка была к падению власть партии над страной летом 1918 года.
В 1928 году 40-летний Бухарин достиг апогея славы и высшего положения в партии. Он, бесспорно, самая популярная фигура на XV съезде, он — глава Коминтерна после Зиновьева, член Политбюро, ведущий теоретик, мозг партии. Он фактически один, как теоретик, громит блестящую плеяду публицистов из «объединенной оппозиции».
Но этот апогей успехов и славы был одной из причин его падения. Он недооценил Сталина, недооценил роль партийного аппарата и в следующем году потерял все свои позиции.
И в 1938 году, когда, в расцвете творческих сил, Бухарин оказался на скамье подсудимых, он не мог не видеть в каждом вопросе Вышинского растянутую с истинно восточной жестокостью месть Сталина за «гималайский инцидент», за весь тот период борьбы с оппозицией, когда Сталин прятался за спины Бухарина и Рыкова.
Видимо у Бухарина был тоже своего рода договор со Сталиным. Он признавался во всем, что приписывало ему обвинение, упорно отклоняя лишь требование Вышинского признаться в соучастии при организации левоэсеровского восстания и в замысле убийства Ленина, а также в работе на иностранные разведки. Границы заранее продиктованных признаний в механике процесса отчетливо видны. На них шли и Бухарин и Рыков, получив, возможно, обещание сохранения жизни. Но Сталин явно нарушил соглашение и новыми обвинениями Вышинского потребовал большего.
Участь Бухарина и Рыкова стала очевидной. И если бы Бухарин сразу «признался» в замысле убийства Ленина и что он старый агент иностранных разведок, едва ли его участь была бы иной. Уже до процесса 1938 года Сталин обманул многих, обещая жизнь в случае признаний и, добившись своего, отправляя обманутую жертву на расстрел.
Прием «амальгамы», на котором был построен весь процесс, сводился к попытке компрометировать не только бывших вождей партии, но и русские политические организации за границей (в том числе «Крестьянскую Россию» Маслова) путем приписывания им связей с контрразведками. Этот прием приобрел плачевную известность в Советском Союзе, когда во время ежовщины обвинения строились на основании связи, знакомства, родственных отношений с уже «сознавшимся» «врагом народа». Не могло быть сомнения, а если они у кого и были, секретная речь Хрущева на XX съезде окончательно их рассеяла, что все предательства, измены, отравления, вербовка в шпионы, убийства и т. д. были намотаны клубком на обвиняемых для того, чтобы перенести на них методы и практику самого Сталина.
Узурпировав власть, партия сама стала жертвой единоличного диктатора, выросшего в ее рядах, воспитанного на теории и практике ленинизма.
Небольшая деталь в допросе Раковского показывает однако, что к природной жестокости Сталина, к его состоянию, которое трудно характеризовать иначе, как мания преследования, присоединялось еще и знание о том, с чьей помощью Ленин и большевики пришли к власти.
И та страшная подозрительность Сталина, о которой говорил Хрущев на XX съезде, передавая, например, вопрос Сталина Постышеву — «Кто ты собственно такой?» — одной из своих основ имела знание им подлинной истории партии перед приходом к власти.
Мартовский процесс 1938 года был последним. Подготовленные «дела» различных «центров» Сталин уже побоялся вынести наружу. Труды Ежова, Вышинского и их сподручных типа Ваковского оказались напрасными. Остатки «ленинской гвардии» были просто перебиты в чекистских застенках, частично уже при Берия в 1939–1941