огромном большинстве состоявшим из женщин легкого поведения последнего разбора. С ними также пришел небольшой отряд красноармейцев, вернее, партийных коммунистов, которые предпочли «стратегическое отступление» со всеми удобствами в каютах люкс беспорядочному бегству под натиском казаков, как это сделали их сотоварищи волонтеры.
Мое тюменское начальство оказалось с молниеносной быстротой оттиснутым на задний план. Все наши Немцовы, Пермяковы, Чувиковы стушевались перед приехавшими «светилами» в лице председателя Запсибсовдепа Усиевича, члена всероссийского ЦИКа Акулова, военного комиссара Омска Логинова и других сибирских и заезжих знаменитостей.
Картина в штабе сразу изменилась. В специальной комнате застучали аппараты Морзе и Юза, в другой были поставлены столы с двухверстными картами Тюменского района, на лестнице появились парные часовые. Словом, работа закипела.
Комендатура города, прообраз будущей знаменитой ЧК, открыла свои действия по защите завоеваний революции. Немедленно в качестве заложников были арестованы 15 именитых граждан города, в том числе и бедняга Лошкомоев. Из нашей гостиницы была срочно выселена посторонняя публика, гостиница объявлена советской и занята приехавшим начальством. Из Екатеринбурга появились в количестве шести человек какие-то типы в матросской форме, но неизвестно в какой должности. Они поселились в моем коридоре и узнали каким-то образом, насколько я понял со слов моего комиссара Макарова, что я бывший офицер Крымского полка.
Как-то вечером я сквозь свою дверь услышал не особенно приятный для меня разговор: «Кто этот крымский казак, который служит в штабе?.. Что это за фигура вообще?.. Как она сюда попала?»
После того как находившегося у меня в гостях Симоненко два молодца из пресловутого комендантства арестовали и увели в тюрьму за то, что он в нетрезвом виде где-то обругал от чистого сердца вновь заведенные порядки, я почувствовал себя совсем скверно. Хотя после этого случая я и приклеил на своих дверях плакат, подписанный Чувиковым, на котором значилось: «Комната № 23 занята членом Тюменского штаба Красной армии, командиром 1-го Тюменского уланского революционного эскадрона и старшим инструктором по кавалерии товарищем Марковым и поэтому является совершенно неприкосновенной», но я все же чувствовал себя неуверенным в своей судьбе и решил во что бы то ни стало как можно скорее покинуть Тюмень. Я слег в постель, два дня ничего не ел, пересиливал сон, снова повторил манипуляцию с ухом и подал прошение об увольнении со службы по болезни.
Назначенный на мое освидетельствование доктор, приехавший вместе с другими из Омска, признал меня абсолютно не годным к службе из-за крайнего физического ослабления, повышенной нервности, а главным образом из-за хронического катара уха при гноетечении, требующего оперативного вмешательства. Чувиков пробовал уговаривать меня остаться, но я был неумолим.
О своих опасениях по поводу матросов, точивших на меня зуб, так же как и о своем уходе, я сообщил Ковальчуку. Он очень опечалился, узнав, что я уезжаю из Тюмени, и, выслушав меня, сказал:
– Не беспокойтесь, Сергей Владимирович, я так устрою, что вас не тронут.
Ниже следует резолюция собрания моего эскадрона после того, как Ковальчук сообщил волонтерам о моей болезни и уходе со службы.
«ПРОТОКОЛ
На состоявшемся сего числа собрании волонтеров 1-го Тюменского уланского революционного эскадрона заслушано было заявление товарища Ковальчука об уходе со своего поста командира эскадрона товарища Маркова по болезни. Постановлено было единогласно просить товарища Маркова вернуться на свое место, так как волонтеры ему доверяют, ни в чем плохом он со стороны их замечен не был и является хорошим, примерным вождем».
Затем шли подписи.
Я от глубины души поблагодарил Ковальчука за доброе отношение ко мне, и, когда я заявил ему, что я все же не останусь на службе, я услышал от него следующее:
– На кого же вы меня, Сергей Владимирович, покидаете… Ведь меня без вас казаки расстреляют за мою службу в Красной армии.
И он чистосердечно рассказал мне, что бежал в Сибирь после восстания против большевиков, бывшего в его селе, и только отсутствие денег заставило его поступить на большевистскую службу. Во мне же он давно видит, так сказать, товарища по несчастью. Я, как мог, успокоил его и сказал:
– Много я вам сказать не могу, но, когда уеду, вы сами должны знать, что вы должны сделать!
Он, я уверен, понял мен, и, по всей вероятности, через сутки после моего отъезда и его в Тюмени не было, он был на той, родной ему стороне.
Без особенного труда я сдал эскадрон Гусеву, и недостаток в имуществе или, вернее, пустота в моем цейхгаузе была отнесена в расход казны. По лично мной составленному тексту я напечатал себе ряд нижеприведенных удостоверений, подписанных Чувиковым, получил 750 рублей (полтора оклада содержания), полагавшихся при уходе со службы, распрощался со своим начальством и 30 июня был совсем готов к отъезду.
Особенно тепло я прощался с П., к которому искренно привязался за это время. Пожелав мне счастливого пути, он сказал мне:
– Я давно понял, Сергей Владимирович, для чего вы здесь мучились. Трудно было чего-либо другого ожидать от офицера Крымского конного Ее Величества полка, но вас оставили одного, не правда ли?
Я ответил утвердительно. П. только безнадежно махнул рукой. Я ему, в свою очередь, пожелал как можно скорее занять там, где ему следует, подобающее место.
– На все воля Божья; если товарищи не укокошат, наверное, надолго здесь не останусь, – ответил он.
Нанес я также прощальный визит Т., оставив у него шифрованную записку для Соловьева с сообщением о моем отъезде. В гостинице меня до слез растрогал Ковальчук, он долго желал мне счастливого пути, что-то усиленно сжимал в своей руке и, наконец, собравшись с духом, протянул мне старинный крест, который он нашел, копая на кирпичном заводе, со словами:
– Возьмите его у меня, он сохранит вас!
Где-то он теперь, этот хороший, честный солдат, твердо почитавший заветы и традиции полка, воспитавшего его?
В четыре часа дня я был на вокзале, и мне сразу не поверилось, что поезд тронулся, что настал счастливый момент и я, наконец, свободен, что кончилось мое двойное положение, и я снова могу свободно и легко вздохнуть и быть готовым к новой работе на пользу и счастье моих дорогих их величеств.
Глава XIII
Смешанный поезд, в котором я ехал (он состоял из двух классных вагонов, остальные были товарные), хотя и медленно, но все же продвигался вперед.
Со мной рядом оказался попутчик. Это был небольшого роста человек в штатском, брюнет с выразительными черными глазами, очень нервный, все время подергивающий свою козлиную бородку.
Я поудобнее устроился на деревянной скамейке