Читать интересную книгу Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

Демонстрация явно восхитила туземца, и он вновь разразился длинной тирадой.

— Нет, приятель, так у нас не получится, — ответил Алексей. — Начинать надо как-то по-другому…

Он подвел летчика к дирижаблю, показал на тело его товарища, сделал скорбное лицо и вновь развел руками.

Присев перед трупом, абориген бегло осмотрел его, кивнул, поднял на руки и отнес на десяток метров в сторону. Расстегнул комбинезон и что-то вытащил у убитого из-за пазухи. Может, документы, а может — смертельный медальон. Вернулся к гондоле, вынес из нее серый цилиндр размером с гильзу стомиллиметрового снаряда, положил на грудь покойника и жестом предложил Берестину отойти подальше.

Вспыхнуло ослепительно белое пламя, будто магниевое, и все. Осталось только черное пятно обгоревшей почвы, как и там, куда упала зажигательная бомба. И больше никаких следов.

Простота похоронного обряда удивила Алексея.

— Выходит, у вас тут тоже — жизнь копейка… — сказал он.

В течение ближайшего получаса они пытались найти взаимоприемлемые способы общения. Но если абориген свободно схватывал и повторял произносимые Алексеем слова, для Берестина чужая фонетика оказалась практически недоступной. Назвав себя и сопровождая имя постукиванием по груди, Алексей в ответ услышал длинную фразу. Ясно было, что летчик тоже представился, но из потока звуков Алексей выделил только сравнительно доступно звучащее слово «Сехмет» и повторил его, показав на собеседника. Тот ответил прежней фразой.

— Нет, это не для меня. Будешь Сехмет, и хватит. Ты — Сехмет. Так?

— Сехмет, — согласился абориген и тряхнул головой. Мол, что с тобой поделаешь…

Позже Алексей узнал, что Сехмет — не имя пилота, а часть воинского звания, в приблизительном переводе означавшего нечто вроде: «Начальник отряда из четырех боевых дирижаблей охраны Севера такой-то», но так уж и остался абориген Сехметом.

Вместе с летчиком Алексей осмотрел остатки дирижабля. И поразился, насколько интересно развивалась здесь техническая мысль. Имея самые общие познания в механике, он тем не менее сразу сообразил, что на Валгалле царил затянувшийся на многие столетия век пара. Силовая установка дирижабля состояла из очень компактной паровой турбины, работающей на топливе из серых кристаллических брикетов. От редуктора к винтам шли толстые гибкие валы. Команды с пульта управления по гидравлическим приводам передавались на рулевые машинки, отклонявшие винты в любом направлении. Турбина свободно реверсировалась. Специальный змеевик позволял нагревать газ в баллоне и маневрировать по высоте.

Для навигации имелся оригинальный гирокомпас, тоже с паровым приводом, альтиметр и спидометр, замеряющий скорость встречного потока воздуха. Радиосвязи, правда, не было. Да и трудно ее вообразить в мире, где электричество неизвестно.

Вооружение состояло из двух десятков бомб того же типа, каким Сехмет чуть не спалил Берестина вместе с транспортером. Выбрасывались бомбы с помощью паровой катапульты. А прицел был примитивный, открытого типа. Ничего огнестрельного Алексей не обнаружил. Но когда они покидали место боя, Сехмет взял с собой тяжелое пружинное ружье, мечущее массивные оперенные болты весом с килограмм каждый.

Еще Сехмет забрал из гондолы рулон карт, в которых Берестин ничего не понял, так как система координат и проекция исходили из совершенно нечеловеческой логики.

Как нормальный военный человек, Сехмет на прощание зажег свой дирижабль, и, даже отъехав на километр, Берестин зажмурился, когда полыхнул боезапас.

Не переставая удивляться легкости достигнутого взаимопонимания, Алексей показал на себя, на Сехмета и махнул рукой на северо-восток, в сторону своей базы. Сехмет согласился охотно и сразу полез в БТР. Внутри ему понравилось, только грохот дизеля и запах солярки поначалу заставляли его морщиться. А в кресле он сидел свободно и даже небрежно, будто век тут ездил, все осмотрел и обтрогал. Оптический прицел его восхитил, как и мощь, и дальнобойность пулемета. Достаточно удалившись с места боя и вообще с открытого пространства, где не исключалась (если в аборигенском воздухофлоте принято вылетать на патрулирование парами) еще одна встреча, Берестин выбрал подходящее место на дне заснеженного лесистого оврага, остановился и предложил пообедать. Консервы (тушеную баранину со специями) Сехмет есть не стал, а сыр чеддер, брауншвейгскую колбасу и маринованные грибы весьма одобрил. Сто граммов коньяку выпил, не поморщившись и даже почмокал губами, но от повторения отказался.

В спокойной обстановке Алексей рассмотрел своего нового знакомого повнимательней. Если сначала он показался ему вполне европеоидом, то сейчас стали заметны и отличия. Не настолько значительные, чтобы отнести его к какой-нибудь другой расе, но достаточные, чтобы, встретив подобный типаж на Земле, затрудниться определением национальной принадлежности. Скорее всего, дома Алексей принял бы его за центральноамериканца или жителя Антильских, к примеру, островов.

Кофе Сехмет попробовал, но пить не стал. Из предложенных на выбор пива, воды, апельсинового и мангового сока выбрал манго, курить после еды не стал, но к табачному дыму принюхивался с благожелательным интересом.

Они разговаривали, как это обычно делают не знающие языков друг друга люди, — сопровождая свои слова жестами, усиленной артикуляцией и назидательным тоном. Берестин еще раз и окончательно убедился, что язык Сехмета лежит далеко за пределами его лингвистических возможностей, абориген же воспроизводил русские слова отчетливо и осмысленно.

Устраиваясь на ночевку, Алексей предложил пленнику свою постель в боевом отделении, сам же устроился в кресле, задраив люк, соединяющий отсек.

…К концу второго дня пути Сехмет располагал уже приличным запасом слов, причем говорил практически без акцента.

— Мой отряд дирижаблей — самый северный из всего флота, — рассказывал он. — Мы контролируем территорию на расстоянии десяти часов полета на северо-запад и северо-восток. Дальше этой зоны никто никогда не бывал. Не хватит топлива. Можно лететь по ветру, с выключенными турбинами, но это незачем. С севера нет опасности появления врага. Враг всегда приходит с юга. Или со стороны большой воды. Там, где живешь ты, никто не живет.

— А что за враг? У вас сейчас война?

— У нас всегда война. Враг приходит уже триста лет. И с каждым годом продвигается все дальше. Приходит со стороны моря и любой большой воды, которая соединяется с морем. На железных машинах, похожих на твою, но только в три-четыре раза больше. Сверху я сразу не понял, что твоя машина маленькая. Ориентиров для сравнения не было. И кто может знать, какие еще машины могут быть у врага? Таких, как твоя, мы никогда не видели.

— А зачем приходит враг? Как у вас ведется война? За что?

— Никто не знает, зачем он приходит. Там, куда приходит враг, мы уже жить не можем. Иногда он забирает с собой людей. Но сейчас люди уже не живут в маленьких поселках, которые были там, на юге. Мы постоянно патрулируем земли со всех четырех сторон. Если появляются машины врага — мы их сжигаем. Бывает, он уничтожает и дирижабли. Как — мы не знаем. Просто дирижабль падает, а люди умирают. Но у нас много дирижаблей, и смерти мы не боимся…

— Он приходит большими отрядами?

— Бывает по-разному. Две машины, пять. Раз в несколько лет бывает сто, двести.

— И вы их все уничтожаете?

Сехмет несколько замялся. Но ответил, кажется, честно.

— Нет, пять машин, семь, редко больше… Если приходит очень много — мы больше не бываем в тех краях… Никогда…

«Похоже, они проигрывают свою войну, — подумал Алексей. — Сдают территорию, отступают в малодоступные места. Только противник у них странный. Медлительный какой-то…»

— Что же это за враг? Соседняя империя? И при чем тут море? Они на другом материке живут? Ты хоть раз их видел?

— Сам не видел. Если мы уничтожаем машину, остается только корпус и зола внутри. Ты видел наши бомбы. Но «те, кто знает» («То ли большое начальство, то ли разведчики», — подумал Берестин) говорят, что враг не похож на людей. Он такой… — Сехмет сделал тот же жест: большие пальцы у висков, остальные оттопырены и шевелятся, — огромный, ужасный, убивающий взглядом, со многими конечностями, в белой костяной броне…

— Ни хрена себе, — выругался Берестин.

Ему впервые за многие месяцы стало вдруг по-настоящему жутковато. «Ну и залезли мы, — подумал он. — Тут, похоже, еще и разумные ракообразные имеются».

Знобкий холодок между лопатками появился у него не потому, что он испугался. Гуманоиды, негуманоиды — какая, в сущности, разница? Дело было в том, что поколебалось все его представление о мире как о целостной, познаваемой и, если угодно, разумной системе. Все, что происходило раньше, — начиная от встречи с Ириной и до этого вот момента, — в какие-то рамки все же укладывалось. А теперь он испытывал состояние человека, который, если использовать категории живописи, вдруг осознал, что существует он не в том мире, который изображали Репин, Шишкин, Левитан, и не в том даже, что на картинах Пикассо, а только исключительно в мире Босха и Сальвадора Дали!