Читать интересную книгу Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

В долю секунды Берестин понял, что предмет (бомба? ракета?) идет прямо на него. Алексей рванул рычаги фрикционов и до пола вдавил педаль газа. Оглушительно взревел двигатель. БТР крутнулся на месте и прыгнул под прямым углом влево. Над головой скользнула тень дирижабля, и справа — там, где еще клубился взрытый гусеницами снег, — с шипением и свистом возник шар кипящего пламени. Ни грохота, ни удара, обычных при взрыве бомбы, Берестин не ощутил. Да и не до того ему сейчас было, чтобы анализировать, что именно на него бросили. Главное, что аборигены нанесли удар первыми. Ничем не спровоцированный удар. И сразу — на поражение. Без положенного предупреждения и выстрелов в воздух.

Ждать повторения стал бы только дурак или толстовец из самых заядлых.

Сбивая колени об острые углы брони, Берестин перебросил тело через кожух коробки передач вправо, на место башенного стрелка. Дирижабль разворачивался, молотя воздух лопастями двух разнесенных на решетчатых фермах винтов.

Алексей, наваливаясь всем телом, вывернул ствол пулемета вверх, воткнулся глазами в оптику прицела и, когда неуклюжая туша четко застряла между перекрестиями, вдавил ребристую кнопку спуска. В свое время его долго учили всем видам огня по воздушным целям: скоростным, низколетящим, по вертолетам, парашютистам… Стреляли и по мишеням, и по конусам, и по чучелам… Из оружия личного и группового, лежа, с колена и стоя. Гулкий грохот заполнил стальной объем башни, остро запахло сгорающим порохом. Рукоятки пулемета били в ладони, и Алексей знал, что тяжелые, черно-желто-красные пули все идут в цель.

Металлическая лента стремительно уползала в приемник, а дирижабль все летел, бесформенный, как грозовое облако (Алексей успел подумать — вот для чего ему такая раскраска: чтобы маскироваться в вечно пасмурном небе), и все не загорался и не падал.

Берестин на волосок снизил прицел, от гондолы полетели щепки и клочья, одновременно оболочка лопнула почти по всей ее длине. Дирижабль резко пошел вниз, раскачиваясь и дергаясь — оттого, наверное, что газ из вспоротого брюха выходил неравномерно, а широкие лоскуты ткани работали как рули и парашюты.

Гондола с треском ударилась о землю, и ее накрыло огромное скомканное полотнище. С «парабеллумом» в руке Берестин спрыгнул на снег.

Пройдя большую излучину, снегоход, не встречая больше никаких препятствий, словно действительно вниз под горку, как с детства представлял себе направление на юг Левашов, заскользил по ледяному панцирю реки, между едва заметных вдоль берегов полосок леса, свободно разгоняясь до стокилометровой скорости.

Провожая Левашова, Шульгин веселился:

— Не дальняя разведка, а прямо тебе пикничок! Если и не на обочине, то в поисках оной…

«Да, не сравнить с тем, что достается сейчас Сашке и Алексею, — подумал Левашов. — Теснота, грохот, тряска, вонь солярки и дизельных выхлопов… А здесь — панорамные окна, мощная печка, просторный салон с мягкими креслами, газотурбинные двигатели…» И не потому он выбрал этот пижонский «Сноуберд», что для реки такая штука в самый раз, а наоборот — маршрут подгонял под технику. «Если бы не Лариса, — решил Олег, — я бы тоже пошел на броневике. А куда денешься, если нож к горлу: или берешь меня с собой, или, мол, возвращаюсь в Москву насовсем… Отчего это бабы всегда могут ставить такие условия? Чего, казалось бы, проще — сказать в ответ: ну и как знаешь. Нет, не дает что-то так ответить…»

Но тем не менее, несмотря на все свои рефлексии, Олег был очень близок к тому, что называется счастьем. Свистят за спиной турбины, траки едва касаются твердого наста, солнце бьет через дымчатый козырек, рядом — тревожащая душу и неравнодушная к тебе девушка сидит, откинувшись в пологой чаше кресла, на губах у нее тень улыбки. И она только с тобой, и так будет долго…

Счетчик едва успевает отбивать километры. И день, и два, и еще. Река тянется и тянется без конца. Иногда ее сжимают стокилометровые скальные обрывы, потом она вновь выбегает на равнины, титаническая река, Амур или Амазонка здешних краев, и невозможно представить, где и в какое море она впадает.

Первые сутки Левашов еще чувствовал некоторую скованность. Все же впервые они с Ларисой оказались настолько одни, почти как в космической капсуле. И были у него перед походом сомнения: как поведет себя выросшая на московских асфальтах и избалованная прошлой жизнью девушка? В плавании на «Ермаке» и тем более — в форте был и сервис другой, и женское общество… Зимний поход есть зимний поход, пусть и не на собаках по Юкону, забот и сложностей хватает. Однако держалась Лариса вполне подходяще, не хуже многих знакомых Левашову парней, а то и лучше, пожалуй. Выходит, что можно на нее положиться. Долгими часами на маршруте и на привалах они говорили много и о многом.

— Удивительная вещь — романтизм, — сказала как-то Лариса, когда они вспомнили вдруг Джека Лондона. — Моряк он был, знал жизнь во всех подробностях, а помнишь, как он описал последнее плавание Ван-Вейдена с Мод на шлюпке? В «Морском волке»?

Левашов в принципе помнил, хоть и напрочь забыл настоящую фамилию Хэмпа, и удивился, что Лариса сказала именно Ван-Вейден, а не Хэмп. Словно на литературоведческом семинаре.

— Ну, так они и после двух недель плавания сохранили возвышенно-салонный стиль отношений… А как это у них получилось? Представляешь, что значит две недели вдвоем в десятиметровой шлюпке?

Левашов, конечно, представлял. Но факт, что она отчего-то вспомнила об этом романе и наверняка провела параллель между его героиней и собой, говорил о многом.

— Сама же сказала — романтизм, — ответил он. — А иначе был бы соцреализм или даже натурализм…

— Вот я и думаю, а может, они и в самом деле так воспринимали мир?

— Возвышенно и чисто?

— Ага…

— Черт его знает. А в реальной жизни в открытую посещали бордели те самые романтики, и никого это не шокировало. Все может быть. Вон у нас довоенное кино… Смотришь, и оторопь берет — «Волга-Волга», «Светлый путь», а вокруг — тридцать седьмой год! И большинство верило, что настоящая правда — на экране… Или сейчас врут, что верили.

Хоть они и не на шлюпке по океану плыли, все же совместное многодневное пребывание в ограниченном объеме снегохода сильно упростило их взаимоотношения, чего, кажется, Лариса и хотела. Такой несколько парадоксальный способ сближения был вполне в ее стиле, и все обошлось без пошлых, в ее понимании, признаний и обещаний.

…Монотонная гонка по бесконечному катку начинала надоедать, несмотря на все усилия Левашова разнообразить жизнь, включая обучение Ларисы вождению «Сноуберда», охоту, подледную рыбалку и даже солдатскую баню в палатке, организованную из столитровой бочки, камней и двух паяльных ламп.

— Так и до экватора доберемся, — меланхолически сказал Левашов, трогая снегоход после очередной ночевки.

— А далеко до него?

— Да тысяч пять наверняка будет. Или чуть больше…

Ежедневные сеансы связи с оставшимся на хозяйстве в форте Новиковым утешали только тем, что не приносили никаких известий об успехах Берестина и Шульгина, шедших, соответственно, на юго-восток и юго-запад.

«Или у здешних жителей совсем нечеловеческие вкусы и реки их не привлекают, либо северное полушарие у них вообще необитаемо», — решил Левашов.

Позади осталось больше тысячи километров — и ничего.

Однако библейские истины сохранили свое значение и в мирах потусторонних. Ибо сказано в Писании: «Ищите — и обрящете».

Пейзаж, уже порядком примелькавшийся, вдруг изменился. Береговой рельеф стал другим. Далекие берега, почти скрывавшиеся в морозной дымке, словно двинулись навстречу друг другу, сжимая ледяное русло реки зубчатыми откосами. Снегоход оказался на дне титанического каньона. Похоже, что здесь река пробила себе пусть сквозь отрог горного хребта, в минувшие геологические эпохи взломанный тектоническими катаклизмами. Зрелище было фантастическое и грозное.

Высокие темно-бордовые столбы обнаженного гранита или базальта встали из-за очередного поворота. Они упирались в небо, поразительно похожие на выстроенные рядком обоймы трехлинейных винтовых патронов. Их истинная высота осознавалась лишь тогда, когда становилось понятно, что зеленая щеточка внизу — не кустарник, а все тот же мачтовый лес.

И все же не пейзаж сам по себе создавал новое, непривычное ощущение. Было здесь что-то еще, неосознанное, но тревожное.

Олег довернул чуть правее, каменная гряда надвинулась, гусеницы застучали по неровностям берегового припая, и Лариса схватила его за руку.

— Смотри…

Он увидел. Сначала громадное, черно-блестящее пятно оплавленного гранита на отвесной стене, а еще через мгновение — вмерзшее в лед сооружение, которое, несмотря на непривычные формы, не могло быть не чем иным, как кораблем, судном, одним словом — приспособлением для передвижения по воде. Было в нем нечто от китайской джонки, и от десантной баржи, и от парохода, плававшего по Миссисипи в середине прошлого века.