Я перебралась в комнату Холли, в другой спальный корпус. Эта комната считалась худшей во всей школе. Она была крошечная, ногу некуда поставить — с подвесной койки мы сползали прямо к столу; потолок такой низкий, что на верхней койке уже не сесть, и его пронизывают голые, незаделанные трубы. Настоящая дыра. Ах, да: туда почти не проникал дневной свет; за нашим домом высился семифутовый забор, отделявший территорию школы от улицы. От забора до нашего окна оставалось не больше фута. Забор поставили потому, что год назад какой-то парень подогнал машину, взобрался на нее и стал подглядывать в окна. Ах! Но неужели никто не замечал стратегических преимуществ? Из этой комнаты так легко было ускользнуть ночью незамеченным; юркнуть между забором и стеной — и вперед, в леса. Следовало бы поехать туда и разведать на месте, дабы не бросить тень на тех, кто занимает эту комнату сейчас. Может быть, нынешние жильцы трудятся за полночь на персональных компьютерах, чтобы поступить потом в хороший колледж. Но я в этом сомневаюсь.
У Холли была проблема, с которой ее первая соседка не смогла справиться. Мне это не составило особого труда. Придешь домой мертвецки пьяная и будешь цепляться — суну под противный холодный душ, пока не протрезвеешь. Просто. То же касательно нытья. Она до сих пор с гордостью рассказывает всем подряд, что я отучила ее от привычки скулить: крепко стукнула и пригрозила, что буду колотить, пока она не прекратит вой. Взрослый не может и не должен поступать так с ребенком, но in loco parentis[228] мы старались, как могли, ради тех, кого любили, — и, черт возьми, были уверены, что никакие родители и не подумают вмешаться.
Отец писал, что ему трудно себе представить, как мне и моим друзьям живется в школе. Но вскоре он увидел нас воочию, во плоти, когда порядочная компания, человек двенадцать, а то и больше, в один из уик-эндов отправилась на автобусе в Нью-Гемпшир: в Дартмуте давали концерты «Слай» и «Фэмили Стоун». Мы переночевали у кого-то в Бельмонте — родителей дома не было, — а утром сели на автобус до станции Уайт-ривер. Я не могу восстановить дальнейшую логику событий — каким образом мы оказались на полу в отцовской гостиной; может быть, нас поочередно отвезли на двух машинах, маминой и папиной — я просто не помню. Мы приятно проводили время: валялись на ковре, пили соду, что-то ели — отец показал себя хорошим хозяином. Мы ему понравились. И мы не собирались у него долго задерживаться, что его больше всего устраивало. Потом он со мной поделился своими наблюдениями — как это непривычно, хотя и здорово, что мы дружим все вместе, мальчики и девочки. Когда он подрастал, сказал отец, девочки принадлежали к другому биологическому виду. Ему и вправду понравилось, как естественно мы ведем себя друг с другом.
Я немного смутилась, когда привела всех к Красному дому, где прошло мое детство. Я расписывала, какой это красивый дом, но когда мы туда пришли, вдруг увидела в первый раз, какой он на самом деле маленький и скромный. Дело не в социальном статусе — странным было соприкосновение с реальностью. Я себя чувствовала, как просыпающийся Гулливер.
Мы как-то добрались до дома моей матери в Норвиче, где до вечера валялись на полу, но, едва стемнело, опять-таки непонятно как очугились в зале, на своих местах, сжимая в руках билеты на «Слай» и «Фэмили Стоун». «Танцуй под музыку». Такие вещи — не для взрослых, они относятся к удовольствиям иной поры, подростковой, когда хрупкие границы между личностью и миром, только-только становящиеся, рассыпаются под влиянием музыки, ночи, момента. Еще несколько лет — и доступ в этот волшебный мир закроется, как родничок у младенца. Будут другие удовольствия, принадлежащие к другой поре. Эта мимолетная грань, когда прошлое и будущее ускользают, и ты весь живешь в одном мгновении, кажется волшебной, если мгновение радостное, и делает все вокруг невыразимо мрачным, если ты подавлен, печален, несчастен: ты просто не можешь припомнить, когда тебе не было грустно, и не можешь представить себе времени, когда ты опять будешь счастлив. Но в этот уик-энд мы были все вместе; все были друзьями; мы были одно с нашей музыкой, нашим временем, нашим миром.
Завтрак в мамином доме в Норвиче, груды яиц и тостов, ребята выкатываются из спальных мешков, улыбаются. В какой-то момент моя мать и профессор, с которым она тогда встречалась, попытались влиться в компанию и сказали что-то «крутое», типа «не покурить ли травки». Просто жуть, неужели эти люди не понимают, что они — ста-ры-е! Я сыграла с ними злую шутку, во всяком случае, намерения мои не были добрыми. Я нашла у мамы на кухне полочку со специями, взяла ореган и еще какие-то приправы и набила ими косяк. Свернула его и положила под полотенце в бельевом шкафу на первом этаже. Я вас не разыгрываю: она действительно позвонила через пару недель и сообщила, что обнарркила «кое-что», оставшееся после нас. «О да-а-гая, что-о ты с этим де-а-ешь?» Она и ее друг-профессор, сказала мать, хихикая, как девчонка, это выкурили. Как я и думала — закатывая глаза — странный привкус. Пожалуйста, напомните мне, когда мой сын станет подростком, что «крутые» родители до такой степени лопухи.
Всему своя пора, свой черед, и не ваш, черед, если вам тридцать, или сорок, или семьдесят, снова войти полностью и безраздельно в жизнь десятилетних, или четырнадцатилетних, или шестнадцатилетних; а если у вас это получится, тогда ваши дети или ваши ученики принуждены будут состариться раньше времени. В школе было два старика, один — «родитель» из спального корпуса, другой — по-настоящему старый учитель (оба в довершение всего преподавали английский), которые имели сексуальные отношения с ученицами. В обоих случаях, насколько мне известно, они у девочек были первыми. Я бы обвинила их не в изнасиловании, наказуемом по закону, а в Краже Молодости, в своего рода вампиризме. В греческих и итальянских деревнях поступают правильно: юным дочерям вплетают в косы, зашивают в подол платья чеснок и белену, чтобы отпугнуть нечистую силу, — все противоестественное и несвоевременное.
Отец писал мне часто, но никогда не спрашивал в письмах, «как дела в школе», имея в виду занятия. Он утратил контакт с миром Холдена, земным миром, полным страдания — вдрызг напивающиеся друзья; мальчик, который выбросился из окна; подружка Джейн, к которой «пристает» отчим, — и отправился в эзотерические края, куда мне было за ним не пробраться, но все же не до такой степени воспарил над нашей галактикой, чтобы думать, будто занятия — достойный предмет для разговора. Уроки в лучшем случае служили мне развлечением. Они были похожи на бесконечные рекламные ролики в увлекательном фильме, который показывают по телевизору: досадное напоминание о том, что эту жизнь «преподносит вам» Кембриджская школа в Уэстоне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});