интересные вещи. Думаю, интересные не только мне. Возможно, поэтому философ Вадим Розин, родственник моего одноклассника Володи Зимоненко, позвал меня в семинар Щедровицкого.
Этот Вадим выступал у нас в классе. Наша классная руководительница время от времени просила ребят приглашать своих родителей или родственников, чтобы они после уроков прочитали что-то вроде короткой лекции. Помню, как выступал пожилой усатый профессор-биолог, папа Иры Платоновой. Он смешно говорил слово «проблема», тщательно выговаривая «о». А я удивлялся, что у Ирки, оказывается, такой старый папа. Хотя, может быть, он был не старше моего, просто на вид такой – седоусый и седовласый.
А Володя Зимоненко привел своего, уж не помню, кем Вадим ему был – то ли дядя, то ли старший двоюродный брат, который прочел нам короткую, очень интересную лекцию. Пару раз он сказал, что марксизм не является последним словом науки и что наука философия, как, впрочем, заповедал сам Маркс, непрестанно развивается и за полтораста лет со смерти великого основоположника уже уехала очень далеко. Что-то рассказал и про современные теории познания – так, что было понятно девятиклассникам.
Потом наша классная, дождавшись его ухода, попросила нас всех задержаться и сказала, называя Вадима через каждое слово «молодым человеком», что он, разумеется, по молодости своей ошибается, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно, и что попытки поправлять или слишком сильно развивать марксизм называются ревизионизмом. А в наше время, в эпоху обострившейся борьбы двух систем, это нехорошо.
Ребятам эти идеологические накачки были до лампочки. Поэтому все быстро побежали, и я тоже. И во дворе наткнулся на Володю Зимоненко, который стоял и о чем-то разговаривал с этим самым Вадимом. И вот тут я подошел к нему, поблагодарил за лекцию, сказал, что мне было очень интересно, но о том, что именно мне интересно, рассказывать постеснялся.
Своими соображениями я поделился с Володей.
Соображения у меня были таковы. Я размышлял о непознаваемости субъекта познания или о невозможности абсолютной рефлексии. У меня в голове и на бумаге было очень много схем по этому поводу, но вкратце их можно было свести к такой, что ли, метафоре: фотоаппарат не может сфотографировать сам себя. То есть существует некоторая реальность и существует некоторое отображение этой реальности, про которое мы говорим знаменитую фразу «Мы знаем, что…» – поскольку реальность для нас есть ее отображение. Потом мы переносим это наше знание снова на отображаемый мир. Но при этом я был уверен, что сама вот эта вот «познавалка», то есть инструмент, отображающий мир в текст, является в принципе неописуемой. Разве что косвенно, согласно изучению элементов текста, то есть элементов знания. Вообще же мне казалось, что «основной вопрос философии» состоит вовсе не в дурацком споре о том, что первично – материя или сознание, «дух». Основным вопросом философии мне казался вот какой: можно ли (а если да, то как, а если нет, то почему) превратить познающий субъект в познаваемый объект.
Вот такие и тому подобные гносеологические бредни теснились в моей бедной пятнадцати– или шестнадцатилетней головушке.
Однажды я оказался в Ленинграде с одной знакомой девушкой сильно старше меня и ее подругой, тоже сильно старше (то есть лет на пять). Девушка и подруга занимались в университетской самодеятельности. Девушка была профессиональным музыкантом, кем была подруга по образованию, я не помню, кажется биологом. Они ехали в Ленинград на смотр студенческих ансамблей. А я неизвестно какого черта увязался за ними. Вот просто так. Увязался, и все. Тем более что в Ленинграде мне было где ночевать – у дяди Миши Аршанского, папиного троюродного брата. И нам вчетвером случилось попасть в театр, в БДТ. Шла мастерски сделанная пьеса Виктора Розова «С вечера до полудня». Подруга девушки была со своим кавалером, который был аж доктор биологических наук. В антракте я стал ему что-то рассказывать про свою теорию непознаваемого познания. И странное дело, он вытащил из бокового кармана блокнотик, и мы с ним стали рисовать схемы. То есть он отнесся к этому, возможно, даже и шутя, но уважительно шутя. Он чертил ромбики, кружочки и квадратики согласно моим, так сказать, правилам. Потом мы досмотрели спектакль, моя знакомая девушка и ее подруга поехали ночевать в студенческое общежитие, хотя были уже сильно не студенческого возраста (аспирантского, скажем так) – а доктор биологических наук и я разъехались по своим ночевкам. Вот такая была куртуазность в 1969 примерно году. Закончу этот маленький эпизод сообщением, что знакомая девушка стала женой (теперь уже вдовой) знаменитейшего дирижера, а ее подруга вышла замуж за этого доктора биологических наук, который скоро стал академиком и директором НИИ. Я водился с правильными девушками, которые потом правильно выходили замуж.
Однако мои философские занятия уперлись в понятный тупик. Я не хотел становиться историком философии. Хотя некоторые считают, что философия – это и есть история философии. Но мне это почему-то было совершенно неинтересно. А может быть, я был недостаточно усидчив для того, чтобы написать диссертацию или хотя бы брошюру про Гегеля или Платона. Меня интересовала философия сама по себе, как попытка решить некоторые задачи из области теории познания. Но тут я упирался в математику, потому что иначе мне всё это представлялось своего рода словоблудием.
Все эти высокие и красивые соображения о пути жизни и бездне смерти, о человеке и Боге, о бытии и времени и о том, можно ли умом понять Россию, – все это казалось мне пустым рассуждательством, которое невозможно свести к каким-нибудь четко высказанным результатам. Это была, как я тогда говорил, метафизическая лирика, мыслительная поэзия, которая, наверное, по сути дела, не отличалась от обыкновенной поэзии – просто она было сдобрена размышлениями о добре и зле, правде и справедливости и прочих интересных штучках. Мне же казалось, что настоящая философия – черт знает, почему я считал ее настоящей? – это нечто противоположное метафизической лирике. Это алгебра в словесных формулировках или некоторая пред-алгебра. Или пост-алгебра, это уж как получится. И вот в этом смысле образцом для меня были именно Платон с Аристотелем. Но для этого нужна была хорошая подготовка в области логики – и не простой Аристотелевой силлогистики, а современной логики. Я пытался, уже учась на филфаке. Я много чего прочитал, но понял, что не потяну. Не выдюжу. И даже, честно понял я, не выдюжу не только потому, что передо мной целая гора филологических дисциплин, которые я должен перекопать, сдать экзамены и все такое, а просто – даже если я вдруг брошу филологию и целиком погружусь в логическую материю, у меня мозгов