Читать интересную книгу Черное и белое (сборник) - Станислав Лем

Мой отец был врачом, то есть человеком очень занятым, и только иногда находил свободное время, чтобы прогуляться по аллее Мицкевича туда, где за городскими стенами возвышался униатский кафедральный собор Святого Юра. На его территорию мы никогда не вступали. Когда в гимназии, например, из-за болезни кого-нибудь из учителей выпадало свободное время, я с друзьями ходил на Высокий замок. Эти прогулки были как праздник, поскольку с края паркового обрыва был виден весь Львов вместе с находящимся внизу железнодорожным узлом. Это был период, когда в городе насчитывалось около 360 тысяч жителей, а из послевоенных сообщений я узнал, что за время советской и украинской власти это число удвоилось, и в результате снабжение водой стало нерегулярным и еще много других бед обрушилось на мой город.

Уже в 1939 году Советы, оккупировав Львов, позволили жителям ездить на трамваях по довоенной цене билетов. Страшная перегрузка вагонов приводила к частым авариям, но с другой стороны, город избежал военных разрушений. Помню еще лыжные прогулки на Кортумову гору, одну из многих в окрестности Львова, поскольку город лежит на южной границе Львовско-Томашевской возвышенности с очень красивыми пейзажами. Многие улицы, такие как, например, Коперника или Сыкстуска, довольно круто поднимались вверх от центра города, а на Словацкого, идущей от Иезуитского парка, виднелся Главпочтамт, а напротив него контора фирмы «Gunard Line» с замечательными двухметровыми моделями кораблей этой трансокеанской линии, которые вызывали мое восхищение совершенством миниатюризации. Помню еще в самом центре два прекрасных пассажа: «Mikolasch» и «Hausmann». Над одним из них на крыше сияла тогда еще бывшая экзотикой неоновая реклама шоколада «Velma», «Milka» и «Bittra», и вроде там же светился олень, рекламирующий мыло «Schicht». Понятно, что ребенком и подростком я лучше знал окрестности вокруг нашего дома. Когда уже в советские времена я изучал медицину в зданиях, расположенных на улице Пекарской, я очень любил при благоприятной погоде готовиться к экзаменам на территории Кладбища львовских орлят, колоннаду которого, надписи на некоторых могилах и барельефы я запомнил до сегодняшнего дня. То, что с этим кладбищем происходило потом, я знаю, но предпочту об этом промолчать.

На юношеские воспоминания о городе, не тронутом ни одним вторжением чужеземных сил, непосредственно после падения Польши наложились картины бегства советских танков по улицам Грудецкой и Казимежовской, названной потом львовянами улицей «Давай-Назад». Разные интересные события происходили во Львове, например, автомобильные гонки на петле улиц, образованной из Пелчиньской и Кадецкой. Я даже помню, что тогда заливали гипсом трамвайные рельсы, чтобы предотвратить скольжение гоночных автомобилей. Я был слишком молод, чтобы знать что-либо о Львовско-Варшавской философской школе или же о животворящем источнике национальной культуры, каковым был Львов. На Лычаковском кладбище я видел могилы наших великих поэтов и писателей, которые – насколько я знаю – иностранцы не уничтожили. Мрачных воспоминаний советских времен, а потом немецкой оккупации Львова я предпочитаю не ворошить в этом тексте. Я не хочу помнить, как выглядел прекрасный крытый стеклянным куполом львовский вокзал после немецкой бомбардировки. Моей давней мечтой было создать миниатюрную диораму довоенного Львова вместе с территорией Стрыйского парка, Восточной ярмаркой, башней, обложенной бутылками водки Бачевского, а также всеми костелами до тех времен, когда Советы еще не могли превратить их в какие-то склады.

Таким образом, я предпочитаю закончить воспоминания об этом городе, поскольку все, что было польским, лучше сохранилось в моей памяти.

Моя львовская библиотека

Двустворчатые двери кабинета моего отца выходили на каменный балкон. Эта комната была довольно узкой, так что немного места оставалось между письменным столом и большим библиотечным шкафом с застекленными дверцами. Эта мебель стояла вдоль стен у балконных дверей. У стола примостилось большое кожаное кресло. В другой части комнаты у изразцовой печи стоял диван, а напротив него – моя библиотека, потому что собственной комнаты у меня не было. Странно, что я забыл об этой библиотеке, когда писал «Высокий замок». Над двумя полками со старыми игрушками располагались две парадные (потому что застекленные) книжные полки, а над ними, почти до потолка, было еще несколько полок. Не помню уже, было их пять или только четыре. За стеклом стояли мои самые ценные книги – полное издание Словацкого в гранатовом коленкоре, Фредро с золочеными корешками в светло-сером коленкоре и Мицкевич (уже не помню цвета обложки), зато помню, что там же стоял толстый том Норвида в издании Пини. Был там еще «Комизм» Быстроня, энциклопедия «Мир и жизнь» в пяти томах, другая энциклопедия, Тжаски, Эверта и Михальского, словари, голубой том «Чудес природы» профессора Выробка и книга, единственная из всех, которая у меня сохранилась, – коричневая «Большая иллюстрированная природа».

Книги похуже стояли выше, – я мало что о них помню. «Герои» Кингсли, «Солнышко» и «Остров мудрецов» Буйно-Арцтовой. По, Грабинский, почти вся научно-популярная «Библиотека знания» с «Охотниками за микробами» Крюи и «Вселенной» Джинса, Карл Май в пузатых маленьких томиках с иллюстрациями, весьма зачитанный, Верн (неполный), «Счетчик с красной стрелкой» Мейсснера, «Луг» Лесьмяна и много томиков детской и юношеской серии, одни – с красной обложкой, другие – с голубой. Названий уже не вспомню.

Этих книг было около двухсот, но я почти ничего о них не знаю. Конечно, Лондон, Сенкевич, весь Прус, Реймонт, только один немецкий том – «Elektronisches Experimentierbuch»[195], стащенный из отцовского шкафа Пежиньский, «Лесной дьявол»[196], какой-то сборник рассказов Уэллса, но остальное предано забвению.

Не знаю даже, оставались ли там еще мои детские книжки с Поразиньской во главе. Охотнее всего я доставал с парадных полок книги Фредро. Потом шел Словацкий, а Мицкевича я брал, видимо, реже, потому что даже не помню цвета обложек. Помню, что у нас был большой том Мицкевича с иллюстрациями Андриолли, но не помню, забрал ли я его себе. Некоторые книги с течением лет как-то сами перебрались из большого пузатого шкафа отца на мои полки. У отца было много немецких и французских книг, которые я не трогал, потому что чтением на иностранных языках не увлекался, а пособие по электротехническим экспериментам пришлось читать поневоле, корпеть со словарем в руках, поскольку иначе я не построил бы ни одной из моих любимых электростатических машин. «Луг» я знал почти весь наизусть, хотя вовсе даже не учил эти стихи, просто они так меня обворожили, что мгновенно остались в мозгу. У Лондона я больше всего любил «Мартина Идена» и «Морского волка». Память – удивительная штука. Прекрасно помню даже золотое тиснение на энциклопедии «Мир и жизнь», а также серо-зеленый коленкор второй энциклопедии и красные вставки на ее корешке, но не помню, как был переплетен Жеромский, от него запомнил лишь рисунок шрифта, каким были набраны «Краса жизни» и «Пепел» в трех томах. Помню мягкую обложку «Луга» Лесьмяна в издании Мортковича, а не помню переплет «Мужиков» Реймонта, хотя проводил над ними многие часы[197].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});