Читать интересную книгу Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

Сам Ярема Вишневецкий с высоты своего верховного региментарства считал нужным подать руку казаку и, когда я отошел от Замостья, выслал мне вдогонку письмо, в котором заверял в своем доброжелательстве и благосклонности к Войску Запорожскому и готовности влиять на короля своими прошениями, чтобы он милостиво простил казацкие проступки. Удивлялся, что я жалуюсь на какую-то неприязнь с его стороны, в то время как предки его всегда были благосклонны к Войску Запорожскому и помогали ему добывать славу, так и он остается неизменно при своем афекте к Войску Запорожскому и желает им ласки королевской как людям рыцарским - лишь бы только остались верными своей отчизне.

А давно ли князь ясновельможный носился по Подолии с девизом: "Выловить, вырубить, перевешать!" Этот мелкий человечек, черный, как навозный жук, с истертым лицом, хотел стать грозой народа великого и вольного, а теперь лил воду на меч - стремился к замирению!

Я не ответил ему. Гадина в его словах дышит. Pereat - как говорит панство. Пусть погибнет!

Была уже зима, а казак зимой не воюет. Не может он закопаться в землю, не спрячется в болоте, не переправится по быстрой воде, негде ему укрыться от смертельного удара шляхетской панцирной конницы. Я добился избрания Яна Казимира, заявил, что признаю свое подданство, совсем затихаю и возвращаюсь в Киев, чтобы ожидать комиссаров, Не ссылался на усталость войска, на черный мор, косивший казаков, на недобрые вести, приходившие с Поднепровщины, где посполитые уже и не различали, где шляхетские маетности, а где гетманские пожалования полковникам и сотникам.

Тем временем снарядил Выговского к молодому Ракоци, чтобы сблизиться с семиградским двором. Впервые отпускал от себя писаря генерального, а ему показалось - отодвигаю его в сторону, он встревожился, однако смолчал. Более того, как это он делал всегда, выложил мне то, что скрывал до поры до времени.

- Есть вести от Мужиловского, гетман, - промолвил тихо, но многозначительно.

- Почему же молчишь? - чуть не закричал я. - Знаешь вельми хорошо, как я жду этих вестей. Что там?

- Патриарх Паисий уже в Виннице. На рождество будет в Киеве. Мужиловский сопровождает его. Его преосвященство шлет гетману Войска Запорожского свое благословение.

Я молча махнул рукой Выговскому. Предпочитал побыть наедине. Только теперь почувствовал, какой растревоженной была моя душа с тех пор, как выехал я из Чигирина, не увидев Матрону. Ждал все эти дни и месяцы, сам не ведая чего, а теперь дождался! Увижу патриарха и упаду перед ним на колени, выпрашивая благословение на брак. Ни перед кем не падал, а тут упаду!

Память должна своевременно остановиться, а она бунтует, восстает, она отбрасывает чувство неосуществимости.

Теплый дух Матронки окутывал меня, стоял надо мной неотступным облаком, а я делал вид, будто не замечаю его. Моя жизнь - на виду, перед войском, перед толпами, днем и ночью вокруг меня тысячи людей, прослеживается каждый мой шаг, каждое слово, каждое желание и нежелание, во мне убиты все тайны, я не принадлежал себе, я принадлежал людям и всему миру.

А она? Что она, и где, и как? Приставить к ней своих доверенных людей, пустить по ее следу, погнать Лаврина Капусту назад в Чигирин, велеть: откопать из-под земли? Я не мог. Она была единственной моей тайной, единственным, что осталось во мне простого человеческого. Как же я мог и это отнять у себя? Вера была дороже подозрительности. С верой жить легче. Когда мы больше знаем - в любви или в ненависти? Любовь слепа, но ненависть еще более слепа, она отнимает разум и все человеческие чувства.

Я простил Матрону еще тогда в Чигирине, я носил с собой не ее слова, а ее дух, прикосновение, дыхание и еще что-то, будто церковное пение, которое поднимает, возносит сердце. Плоть угнетена, но дух вознесен - и это счастье.

Я вспоминал короткие минуты счастья с Матроной. Где они и были ли на самом деле? Уже тогда в ее взгляде читался укор, но была и мольба, безумная нежность, молчаливая и упорно скрываемая, и бессмертные надежды нашей любви, нашей любви, нашей...

Нашей или только моей?

Я позвал Тимоша.

- Как ты, сынок?

- А как должен чувствовать себя гетманский сын? Пробую ладить со всеми, кто есть в твоем войске.

- С татарами?

- Разве одни лишь татары? А валахи, донцы, куряне и путивляне, да и шляхта с хлопом польским, знаешь ведь сам. Полка своего нет, вот и обретаюсь со всеми.

- Сердце мое радуется, когда тебя слушаю. Что полка нет - не жалей, еще и гетманом быть придется. А теперь хочу, чтобы стал ты под Жолквой, где уже приготовлен обоз, и двинулся в Украину.

- Куда же?

- В Чигирин.

- К пани Раине?

- В Чигирин. В столицу гетманскую. Будь там за меня. Но не дури. Слышишь меня?

- Слышу, гетман.

- Я иду в Киев. А потом в Чигирин. Видно будет. Ты веди себя как следует и успокой всех женщин. Катрю, пани Раину...

- И Матрону?

- Увидишь - успокой и ее. Пусть ждут вестей.

- Вестей или гетмана?

- Вестей - прежде всего. Вверяю тебе, сынок, душу свою.

- Ну! - сказал Тимош и упрямо уставился в землю.

Я обнял его и заплакал. Гей, сын родной! Чтобы спасти человека, нужен разум, а чтобы погубить - всего лишь махнуть рукой. Ты мой самый близкий, а там далеко - самая дорогая. Тебе вверяю...

29

Король поехал в Ченстохов поблагодарить тамошнюю чудотворную опекуншу божью за элекцию, а оттуда должен был направиться в Краков на коронацию.

Я возвращался в Украину далекую. Шел от Замостья до Киева шесть недель зимних, мир прислушивался ко мне, а я - к миру.

Оставил позади себя потери невозместимые. Кривонос. Тугай-бей. Оба пали не на поле боя, а умерли от черного мора. А сколько полегло безымянных, без воспоминания, без памяти. Воины боятся смерти, а полководцы - поражений. Я не знал поражений, а от смертей темнело в глазах. Матушка-война смилуется над казаком, сырую землю ему в голову положит, черных воронов на белое тело пришлет, буйными ветрами славу разнесет.

Вiтер гуде, трава шумить,

Казаченько вбитий лежить,

На купинi головою,

Накрив очi осокою.

Кiнь вороний у нiженьках,

Орел сизий в голiвоньках.

Да вислужив королiвську

В чистiм полi могилоньку!

Потом будут удивляться, как менялся я по пути от Замостья на Киев, а затем - в Переяславе. Становился с каждым днем словно бы другим человеком, и никто не мог понять эту перемену. От слов осторожных в Замостье до независимо-рассудительных в Киеве и до нетерпеливо-резких в Переяславе. Как это могло случиться? Или за время этого путешествия шестинедельного сменилось во мне несколько людей и я успел прожить несколько жизней?

Увидел народ свой, услышал его слово, обратилась ко мне его свободная душа, которая жила в угнетении целые века, а теперь встрепенулась, раскрылась, будто цветок после долгой ночи - непередаваемо яркий, сочный, беззащитно-нежный, как женщина к своему возлюбленному: не отдай меня никому, защити, не дай в обиду.

Ночевали в полесских дымных хатах, ели, что было в этих хатах, а не было там, собственно, ничего, я входил со своим Демком в хаты, сняв шапки, пытались поклониться образам, но и образов не находили. Демко шутил:

- Знали мы, что у вас две дырки за столом, так вот пришли заткнуть.

- Просим дорогих гостей, - говорила хозяйка, - да ведь пироги забыли испечь, чтобы и вам дырки во рту заткнуть.

- Пироги - обеду враги! - посмеивался Демко, доставая из мешка наши припасы. - Доброе слово лучше мягкого пирога.

Потом целые дни ехали через пустынные безлюдные места или же наталкивались на умирающих с голоду, на сожженные хутора, сгоревший лес на многие мили вокруг, на черные пепелища, на ужас. Увидел на дороге возле конской падали четырехлетнее дитя и пса при нем, кто-то покинул его здесь неизвестно когда, было это дитя вроде бы здоровое, ничего не боялось и в этой падали, где пес что-то грыз, дитя тоже рылось, разыскивая себе какую-то поживу, но когда мы дали ему теплого подогретого пива, оно сразу умерло, потому что не ело, наверное, неделю, а то и больше и было опухшим, а мне казалось здоровым.

Обезумевшие от горя женщины встречали меня на околицах лесных сел, преграждали дорогу, бросали в лицо слова не мягкие - тверже камня:

- Так это ты, гетман великий?

- А где же наши дети? Где мужья наши?

- Чтоб земля под тобой провалилась!

Джуры хватались за сабли, я давал знак не трогать никого. Людям надо дать выкричаться, бросить в лицо мне свои муки, ненависть, покорность и чувство вины, которые несут с собой с самого детства и с радостью передают его тому, кто может взять на свои рамена. Только тогда могут меня слушать, слышать, понимать.

Сурово и тяжко на этом свете, нет места даже для человека, не то что для дел конечных.

Я слушал горькие рассказы людей, а потом ехал дальше и снова видел то же самое и еще худшее и слушал слова обидные, оскорбительные и несправедливые, но вот из лесных дебрей выползал ободранный смолокур, удивленно протирал глаза, смеялся, видя казаков, выпивал поднесенную кварту, восклицал: