— Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, — тихо произнесла королева.
— И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, — сказал король с некоторой скукой на лице.
Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше.
«Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, — подумал гасконец. — ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, — просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»
Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью сен-Мари.
— Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? — произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
— Я вас ни в чем не обвиняю, — чуть сварливо отозвался король. — Но вот ее величество…
— В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? — сказал гасконец с поклоном.
Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
— Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как Сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье — с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…
— Мне позволено будет защищаться? — с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля. — если у вас получится, — почти отрешенно ответил тот.
— Смею думать, — сказал гасконец. — я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье — это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, — дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…
Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…
— Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, — сказал он, глядя на королеву, — что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…
— С ума вы сошли, шевалье? — взгляд Анны Австрийской был ледяным.
— Извольте убедиться, — сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. — По-моему, имя здесь не проставлено, так что это — открытый лист…
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся — негромко, неприятно, зло.
— В самом деле, сударыня, — сказал он уже без тени хандры. — Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…
— Но, сударь…
— Молчите, сударыня, — произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. — Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас европа?
Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
— В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… — многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. — Не так уж трудно принять незамедлительные меры… — и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
— Вы правы, сударыня, — произнес король бесстрастно.
«Да нет, какая там Бастилия, — вяло подумал д'Артаньян. — Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»
— Подойдите ближе, шевалье, — сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»