Он отошел к столу, где на подносе стоял нетронутый обед, заслоняя поднос спиной, недолго повозился там. Звякнуло стекло, забулькало вино. Потом стало тихо. Рошфор, опершись руками о столешницу, сосредоточенно ждал чего-то. Наконец он обернулся, держа в обеих руках два бокала, до краев наполненных прозрачно-алым бургундским.
— Вот и наступил суд божий, сударыня, — сказал он невозмутимо. — Вы прекрасно знаете, что ваш яд растворяется в любой жидкости, не оставив видимого осадка или другого следа. В одном бокале — отравленное вино, в другом — обычное. Вам предоставляется полное право выбрать себе один из них и выпить, не обязательно до конца, я не столь скрупулезен…
Она отпрянула, ее глаза расширились:
— Вы с ума сошли? Я не буду…
— Будете, — сказал Рошфор спокойно и даже чуть грустно. Он поставил бокалы на стол, вынул из ножен шпагу и, вытянув руку, упер острие в ямочку под ключицей Констанции. Его рука нисколечко не дрожала. — Клянусь богом, клянусь всем, что для меня свято: если вы не станете пить, я проткну вас этой шпагой. У д'Артаньяна не поднимается на вас рука, а вот у меня, милая супруга, поднимется… Я ударю вас не в сердце, не рассчитывайте, я нанесу вам пару-тройку ударов в живот. В таких случаях, поверьте многолетнему участнику дуэлей и битв, человек умирает далеко не сразу, а долго и мучительно от загнивания воспаленных кишок… Это не самая приятная смерть, уверяю вас… Поторопитесь. Я считаю про себя до десяти, потом начну колоть…
Они мерились взглядами так яростно и долго, что д'Артаньяну, наблюдавшему эту сцену с замиранием сердца, послышался даже лязг скрестившихся клинков.
— Я досчитал до десяти, милая женушка, — произнес Рошфор.
И отвел острие от лица Констанции, нацелив его ей в живот. Она быстро спросила:
— А если бог будет на моей стороне? — если вы осушите бокал и останетесь после этого живы, вы уйдете отсюда невозбранно, куда только пожелаете, — сказал Рошфор медленно. — Клянусь дворянской честью, а эту клятву я не нарушу даже ради вас. Итак?
— Отойдите в сторону, — сказала Констанция.
— Хорошо. Только не пытайтесь бежать.
— И не подумаю!
На ее лице играл отчаянный азарт, тот самый, что д'Артаньян столько раз наблюдал за игорными столами, — азарт лихого и беззастенчивого ловца удачи, готового поставить на кон все, что угодно, вплоть до собственной жизни…
— Ну что же, — сказала Констанция быстро, звонко, с запылавшими от волнения щеками, лихорадочно блестевшими глазами, невероятно красивая и пленительная в эту минуту. — В конце концов, выбор богат — пятьдесят на пятьдесят… Не поможет бог, поможет дьявол…
Ее рука почти не дрожала, когда она протянула ее к бокалам — двум прозрачным пузатым бокалам из прозрачного хрусталя, до краев наполненным рубиновым, под цвет ее карбункула, бургундским. Какое-то время она колебалась, тонкие пальцы метались от бокала к бокалу, словно вспугнутые птицы.
— Будьте вы прокляты, оба! — резко вскрикнула она. — И да поможет мне сатана!
В следующий миг она схватила со стола правый бокал, поднесла его к губам и выпила содержимое единым махом. Обернулась к ним — прямая, как тростинка, очаровательная, с разметавшимися волосами, блестевшими глазами, словно освещенными изнутри адским пламенем, принадлежавшая когда-то обоим этим мужчинам, порочная и прекрасная Камилла де Бейль, Констанция Бонасье, Катарина…
Невыразимая гримаса исказила ее лицо — и вот она уже падала, подламываясь в коленках, запрокидываясь назад, и д'Артаньян видел, как исчезало с ее лица что-то неуловимое, то, что и зовется жизнью, как, оставаясь столь же синими и глубокими, гасли ее глаза, как ее затылок с глухим стуком ударился об пол, но ей было уже все равно, ей было не больно…
Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, — одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка…
Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.
— Рошфор, — сказал он смятенно. — Нужно было всецело полагаться на небеса… Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино…
Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.
— Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, — сказал он тихо. Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.
— Быть может, это несовместимо с дворянской честью — хотя, как знать… — сказал Рошфор. — Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени… Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: «Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище…» И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается… Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?
Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается — убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга…
…Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
— Я — граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
— Извольте, — сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. — Не объясните ли причину?
— Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, — сказал де Коменж вежливо. — Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
— Мои друзья…
— Приказ касается только вас одного.
— Ну что же, друзья мои, — сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. — я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем… Впрочем, теперь мне все равно…
И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.
Глава семнадцатая О справедливости королей
— Меня не зря называют Людовиком справедливым, — сказал король, его христианнейшее величество. — Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.