Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

В углу, в двух шагах от стола, часы заиграли марш Радецкого.

— Н-да, — промолвил старик, хитро подмигнув Тимару. — Все в порядке! — молодцевато надвинул на лоб старомодный выцветший котелок.

— Я буду вас звать Тимаром, чтобы быстрее привыкнуть к этой фамилии, а вы не забудьте — меня зовут Киш. Иоганн Киш. По профессии — безработный парикмахер. Н-да… а теперь — к делу.

С Андьялфельда дул сильный холодный ветер. В оледенелых деревьях городской рощи ветер выл еще сильнее. Аллеи были почти безлюдны.

Киш уже больше часа наставлял Тимара, а возникали все новые и новые вопросы.

— Пойдемте ко мне домой, уж больно холодно, — прервал разговор Иоганн Киш. — Я живу тут неподалеку, на Стефанской улице. Адрес известен всего четырем товарищам, вы будете пятым. Только в исключительно важных случаях вспоминайте его. Записывать его тем более нельзя.

Киш жил у продавца сластей с площади Гараи. Вход через кухню. В кухне этой и ютились хозяева, старые супруги.

Стол покрыт ветхой плюшевой скатертью, и на нем фарфоровая ваза с пыльными искусственными цветами. Складная походная кровать, платяной шкаф, четыре стула. Вот и вся обстановка этой комнаты. На стене в золоченой раме портрет короля Карла.

— Наши хозяева, — Тимар кивнул в сторону кухни, — убеждены в том, что если бы этот идиот вернулся, сразу воцарилось бы «доброе» старое время. Дядя Вайс время от времени благословляет портрет.

Киш вынул из-под кровати граммофон и поставил пластинку с какой-то опереточной арией.

— К этому я обычно прибегаю только в том случае, когда стучу на машинке. Но не вредно лишний раз давать знать дяде Вайсу, что я принадлежу к веселым беднякам.

И Киш снова принялся за свои объяснения.

Он расхаживал взад и вперед, заложив руки в карманы пиджака. И эти длинные, согнутые в локтях руки напоминали ручки вазы.

Говорил он медленно, подчеркивая слова, которым он придавал особое значение. Но и тогда, когда он рассказывал о своих неудачах и затруднениях, у него был такой решительный тон, что с трудом верилось, чтобы этому человеку могло что-либо не удаваться. Он смотрел в глаза собеседника с детским любопытством. И если разговор бывал ему по душе, он смеялся, широко открывая рот и обнажая два ряда блестящих белых зубов.

Пока Петр рассказывал о своих злоключениях в Прикарпатской Руси, Киш нечасто сверкал своими зубами. Чаще он покачивал головой да покусывал губы.

— Да-да… Знаете ли, я не охотник рассказывать, но на этот раз сделаю исключение. Мир мал, всюду одни и те же песни, и все-таки мы плохо его знаем. Я никогда не бывал в Южной Америке, но ручаюсь головой, что и там разбойник проливает крокодиловы слезы по жертвам, ограбленным другим разбойником. В этом отношении нет никакой разницы между чехами и венгерцами, сербами и обитателями Огненной Земли. Одним словом… Вы знаете, что я был еще в Пеште, когда туда вошли румыны. Зрелище было не из веселых. Не стало веселее и тогда, когда Задунай заняли венгерские националисты. Их офицеры, пожалуй, еще хуже румын. Вернее, в Задунае они чувствовали себя хозяевами больше, чем румыны в Пеште. Грабили, пытали, вешали без зазрения совести. Принято думать, что, описывая белый террор, мы сгущаем краски. Но того, что проделывали венгерские офицеры на «освобожденной» венгерской земле, преувеличить немыслимо. Эти ужасы даже представить себе трудно.

Киш несколько минут молча расхаживал взад и вперед по комнате. Он то вынимал руки из карманов, то снова закладывал их обратно и сокрушенно покачивал головой.

— …Я скрывался в Задунае у младшей сестры и во-время успел удрать в Хорватию — в Югославию. Сестру мою убили белые. Обвинили ее в том, что она будто бы скрывала Самуэли. Убили и ее мужа. Он был солдат-инвалид. Бедняк потерял ногу на румынском фронте, защищая короля. О подробностях говорить не стану. Венгерские белые офицеры… Словом я во-время попал к сербам. И направился я в Печ. Город хотя и принадлежит Венгрии, но до нынешнего дня оккупирован сербами. Население попалось на удочку демократической комедии и теперь умоляет сербов не эвакуировать город. Рабочие отдают себя под защиту сербской демократии из страха перед венгерским белым террором. Они правы, не правда ли? Ну, ладно! Словом, я прибыл в Печ и сразу же получил работу. Но не успел я еще приступить к работе, как заболел брюшным тифом. Провалялся в больнице восемь недель. Выйдя из больницы, я совсем не узнал города. Он был наводнен беженцами из Венгрии. И сербы принимали их действительно прекрасно. Венгерцам давали места в городской управе. Работы для них находилось сколько угодно. Говорить и писать можно было совершенно свободно. Сербы даже требовали агитации против венгерского белого террора.

Беженцы, конечно, были в восхищении от молодой сербской демократии. Социал-демократы сразу же заговорили о «сербском пути к социализму», противопоставляя этот путь «русскому пути». Многие коммунисты тогда на эту удочку попались. В том числе и я. После выздоровления мне пришлось взять работу не по своей специальности — в политическом отделе городской думы. Мои обязанности, помимо устройства беженцев, заключались главным образом в работе среди шахтеров. Я должен был агитировать против венгерского белого террора. И если я и не пел хвалебных гимнов сербской демократии, как это делали многие, то я ей все же служил. И сербы, которые были заинтересованы в Пече и шахтах, не остались предо мной в долгу. Жил я хорошо и мог бы отрастить себе брюшко, кабы не Видор Мукич.

Видор Мукич… Вряд ли вы, товарищ Тимар, или кто-либо из ваших сверстников слыхали об этом человеке. Он был из старой гвардии того периода, когда Бокани [33] первый раз сидел в тюрьме. Я был еще молодым парнем, когда познакомился с Мукичем. Две ночи напролет просвещал он меня. Говорил так интересно, что его можно было заслушаться. Он был сын кузнеца из Словении [34].В молодости объездил чуть ли не всю Европу. На всех языках говорил понемногу. Не было в Европе революционной организации, от которой он чему-нибудь не научился. Он имел дело с полицией всех европейских стран. Когда я с ним познакомился, этот невысокий худой рыжеватый человек был членом организации пештских металлистов и называл себя то анархистом, то синдикалистом, то просто антимилитаристом. Мне сдается, что, в сущности, он был просто-напросто сербским — вернее, югославским — националистом, — это ясно проскальзывало во всех его, даже самых революционных, выступлениях. В двенадцатом году его выслали этапом в Словению (мне отлично запомнился этот случай: он уехал тогда в моих парадных штанах), и с тех пор я ничего не слыхал о нем. Значительно позже я узнал от него самого, что в четырнадцатом году, когда началась война, он перешел в Сербию и всю войну прослужил в сербской армии. Дважды или трижды был ранен. Д-да… Ну-с, так вот однажды в воскресенье утром, в марте девятьсот двадцатого года ввалился ко мне этот самый Видор Мукич. Я еще лежал в постели (у меня была тогда отлично меблированная комната с прекрасной кроватью). Мукич был в ужасном состоянии. Исхудалый, грязный, оборванный, изъеденный вшами, в чесотке. Мы не узнали друг друга. И только после долгих разговоров выяснилось, что мы уже давно знакомы.

— Откуда? — спросил я его.

— Бежал из Венгрии. Белые террористы…

— Понятно, понятно! А откуда узнал мой адрес?

— В городской управе.

— Отлично.

Когда он сбросил свое тряпье, чтобы помыться, я увидел его спину. Она была полосатая, как у зебры. Я уже несколько месяцев занимался делами венгерских беженцев. Мне были знакомы эти полосы — следы избиения палками. Грудь тоже изранена — ожоги от сигар.

— Где ты побывал?

— В Венгрии. Потом расскажу.

В то время ходили слухи, что Антанта требует эвакуации Печ. Молодая сербская демократия ответила на это усилением пропаганды против венгерского белого террора. Надо было заставить горняков города Печ и окрестностей протестовать против эвакуации, протестовать против передачи Печ бандитам Хорти. В день приезда Мукича у нас и был назначен такой митинг протеста. Я взял Мукича на митинг. После моего выступления он сбросил с себя рубашку и обнажил спину.

Крики возмущения. Тысячи поднятых кулаков.

— Долой венгерских бандитов!

С разных сторон раздались слабые крики: «Ура Сербии!»

После ужина мы с Мукичем отправились домой. Он должен был ночевать у меня. Когда мы вошли в комнату, Мукич стал перед большим висячим зеркалом, — комната у меня была настолько роскошная, что даже в зеркалах недостатка не было, — словом, он стал перед зеркалом и плюнул в стекло. Стоял и плевал. Этак раз десять.

— В чем дело, брат? Что с тобой?

Ничего не отвечая, Мукич продолжал плевать.

— Что такое? В чем дело? В чем провинилось это зеркало?