А может, он вообще там останется. Ты слушаешь?
— Слушаю.
Коткин смотрел на руку Зины и удивлялся совершенству ее пальцев.
— Я осталась одна в квартирке. А ты живешь в общежитии. Это несправедливо. Ты меня понимаешь?
— Нет, — сказал Коткин.
— Я так и думала. В общем я предлагаю, бери свои марки, рыжик, и переезжай ко мне.
— Как это?
— Пойми меня, Боренька, я за последние месяцы разочаровалась в людях. Я поняла, что ты единственный человек, на которого можно положиться. Не удивляйся. Я знаю, что ты некрасив, не умеешь держать себя в обществе, что у нас с тобой различный круг друзей. Все это в конечном счете не так важно. Ты меня понимаешь? Я знаю, какой ты талантливый и как тоскливо тебе после мамы… Тебе нужен кто-то, кто может о тебе позаботиться… Я слишком откровенна? Но мне казалось, что и я тебе небезразлична. Я не ошиблась? Ты можешь отказаться…
Последняя фраза оборвалась, и Коткин чувствовал присутствие в воздухе важных, почти страшных в своей значимости слов, схожих с эхом колокольного звона.
— Нет, — сказал Коткин. — Что ты, как можно?
Он был так благодарен ей, такой красивой и умной, что чуть было не заплакал, и отвернулся, чтобы она не заметила этого. Зина положила ладонь ему на колено и сказала:
— Я бы заботилась о тебе, милый… Прости меня за откровенность.
А когда они уже выходили из парка, Зина остановилась, прижала ладонь к губам Коткина и сказала:
— Только понимаешь, вдруг старики приедут, а у меня мужик живет… Распишемся?
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Прошло девять с половиной лет. Коткин вернулся из магазина и выкладывал из сумки продукты на завтра. В комнате булькали голоса. К Зиночке пришли Проскурина и новый муж Проскуриной, о котором еще вчера Зина сказала Коткину:
— Когда я тебя сменю, никогда не опущусь до такого ничтожества.
Сейчас они смеялись, потому что новый муж Проскуриной вернулся из Бразилии, принес бутылку японского виски и рассказывал бразильские анекдоты. Коткину хотелось послушать о Бразилии, его в последнее время тянуло уехать, хоть ненадолго, в Африку или Австралию, но было некогда и нельзя было оставлять Зину одну. У нее опять начиналось обострение печени, и ей была нужна диета.
Коткин поставил чайник и заглянул на секунду в комнату.
— Кому чай, кому кофе? — спросил он.
— Всем кофе, — сказала Зина.
— Тебе нельзя, — сказал Коткин. — Тебе вредно.
— Я лучше тебя знаю, что мне вредно.
Проскурина засмеялась.
Коткин вернулся на кухню и достал кофе. Он сегодня шел домой в отличном настроении и хотел показать Зине последний вариант Глаза. Глаз функционировал. Четыре года, и вот все позади. Он хотел сказать Зине, что будет премия: директор института — тот самый Миша Чельцов, который когда-то был замдекана на их факультете, еще вчера сказал Коткину:
— Ребята, на вашем горбу и я в рай въеду.
Миша был добрым человеком, он завидовал Коткину, но всегда помогал. Он оппонировал у него на кандидатской и перетащил его к себе, дал лабораторию и не закрыл тему, когда долго ничего не получалось.
И Коткин пришел домой с Глазом, чтобы показать его Зине, хотя знал, что на Зину это вряд ли произведет особое впечатление. Она любила повторять где-то подслушанную фразу о том, что исчерпала свой запас любопытства к мирской суете.
Зина неделю назад вернулась из Гагр, куда ей нельзя было ездить и где она хорошо загорела, хотя загорать ей было противопоказано. Там, конечно, подобралась хорошая компания — «Мы жутко хохотали!» Но Коткин знал, что когда Проскурина с мужем уйдут, Зина будет их ругать и жаловаться, что от виски у нее изжога, и ему придется подниматься среди ночи, чтобы дать ей лекарство.
Чсльцов, который помнил Зину по институту, слегка захмелев, — они сегодня, конечно же, легонечко обмыли Глаз — опять говорил Коткину:
— Слушай, она с тобой обращается, как с римским рабом. Ты весь высох.
— Ты ничего не понимаешь, Миша, — отвечал, как всегда, Коткин. — Я ее вечный должник.
— Это еще почему? — спросил Чсльцов. Он знал ответ, потому что этот разговор повторялся неоднократно.
— Есть такое старое слово — благодеяние. Оно почему-то употребляется теперь только в ироническом смысле. В тяжелый момент Зина пришла ко мне на помощь.
За девять с половиной лет Коткин почти не изменился. Он был так же сух, подвижен, так же неухожен и плохо одет. Мнша знал, что задерживает Коткина — тот спешил в техникум, где преподавал на почасовых, потому что были нужны деньги.
— Неужели ты не отработал долг? Или это как у ростовщика — чем больше отдаешь, тем больше должен?
Коткин украдкой взглянул на часы.
— Нет, — сказал он. — Я не мальчик и не придумываю себе кумиров. Со мной тоже нелегко. Кстати, кто поедет в Баку, ты решил?
С Коткиным и в самом деле бывало нелегко — Чельцов знал об этом лучше других. Но он знал также, что сухость, нелюдимость и раздражительность Коткнна происходили от двух, тесно переплетенных причин: от болезненной застенчивости и от непонимания того, как можно не любить работу, которую он, Коткин, любит. У Коткина не было близких друзей, может, он не нуждался в них, и он научился не замечать очевидного сострадания институтских дам к его неладной, хоть и лишь по догадкам известной им семейной жизни, которую сам он считал нормальной, а временами счастливой. Так уж повелось, что Коткиным положено было гордиться, но гордиться так, как гордятся природной достопримечательностью, не ожидая ничего взамен.
…А Зина за последние годы сменила несколько институтов, где ее не смогли оценить по достоинству. Потом работала в главке и пережила неудачный роман с директором одного из сибирских заводов, приезжавшим в командировки, — ему льстило внимание красивой москвички. Существование Зины никак не отражалось на его основной жизни — семьянина, общественника и, в первую очередь, солидного человека. Убедившись в том, что намерения директора по отношению к ней недостаточно серьезны, Зина с горя бросила главк и устроилась в издательство, работой в котором тяготилась, поскольку полагала, что создана для жизни неспешной, для встреч с подругами, прогулок по магазинам, поездок в Карловы Вары и борьбы с болезнями, которые все ближе подбирались к ее стройному телу. Но и уйти с работы совсем она не могла, чему существовало несколько различных объяснений. Объяснение для Коткнна заключалось в том, что он не может обеспечить должным образом жену и она вынуждена трудиться, чтобы дом не погряз в пучине бедности. Объяснение для себя, будь оно сформулировано, звучало бы так: «Дома