слитка, бережно хранился в памяти и извлекался оттуда в необходимые моменты, чтобы теплым мягким светом раскрасить сумрак и прогнать подступающую грусть. Правда, сейчас это впервые не смогло помочь. Парень несся по шоссе, упрямо глядел перед собой и думал, как же вправду хорошо было сидеть позади мамы, уткнувшись носом в водительское сидение, и слушать тихую песню, зная, что дорога кончится так нескоро, и он еще долго-долго сможет вот так есть сладости и медленно уплывать в тихий спокойный сон. Брюнет заклинал себя не поддаваться чувствам, но вот они сами, без его ведома, вырвались наружу и теперь завертели в своем водовороте, заставляя снова переживать моменты из прошлого, которое хорошо бы забыть и оставить в этом несчастном городе навсегда. Даже самое лучшее.
Воспоминания делают нас живыми, — вдруг раздалось в юношеской голове так громко, что он чуть ли не вскрикнул, от испуга несколько сбавив скорость. Молочное марево по-прежнему обнимало ледяную землю, и дорога уходила вдаль, пустынная и совершенно безмолвная. — Да, звучит глупо, но… А что, если это правда? Вдруг наши памятные кусочки — на самом деле закованные в янтарь огоньки, которые даже сквозь полупрозрачный плен продолжают слабо мерцать? Ты, подобно старому волшебнику, спускаешься в темный погреб, где сырость пробирает до самых костей; ворошишь дрожащими руками склянки, сухие листки вырванных когда-то страниц, и, наконец, добираешься до того, что так долго и трепетно высматривал среди общего хаоса. Бережно зажимаешь между пальцами застывшую каплю, гладкую и всегда чуть теплую, но не спешишь раскалывать молотком и извлекать ценное ядрышко — знаешь прекрасно, что прошлое захлестнет несокрушимой волной, поглотит, принося вместо умиротворения и облегчения нестерпимую боль, а потому только поглаживаешь янтарь и тихо улыбаешься в темноту погреба. Разве не так и происходит на самом деле, когда мы неосознанно извлекаем из сознания то, что однажды сделало нас счастливыми, и переживаем эти ощущения как будто снова, в сотый и тысячный раз? Ведь мертвые так не могут. Потому, что внутри они уже высохли, и только воспоминания о минувшем связывают нас с этими блуждающими в тишине душами, которым не к чему обратиться мыслью и телом. Память священна, Джеки, мама часто говорила тебе об этом. Неужели не помнишь?
Но парень снова отвлекся, в очередной раз отмечая, что нервно вглядывается в лобовое стекло автомобиля в непонятной самому ему попытке что-то разглядеть. Это чувство близкой, но до сих неизвестной опасности не оставляло и теперь, когда, казалось бы, страх должен покорно уступить место ликующему восторгу души, однако… она лишь изредка вздрагивала, ожидая скорой беды. Джек смотрел на свои руки, по-хозяйски обхватившие черный кожаный руль, на мелькающие цифры дисплея, кричащие, что прошло каких-то жалких двадцать минут с начало этого спонтанного путешествия, на далекий горизонт, где небо сливалось с серой полосой земли…
И вдруг что-то внутри него словно щелкнуло мгновенным осознанием. Глухой звук раздался прямо внутри костей, под кожей, даже в стенках желудка и затем эхом отразился от половин легких — брюнет крепче сжал пальцы на перекладине, чтобы от волнения не потерять над джипом контроль и не стать виновником страшной аварии. Он только пристально вглядывался туда, где постепенно вырисовывались очертания какого-то странного здания, застывшего на самом краю дороги и окутанного мягкой дымкой утра. Наверное, Джек был готов поверить в то, что эта чертова заправка ему просто привиделась, что ее на самом деле не существует, и она — не больше галлюцинации, вызванной стрессом и бесконечным волнением. Правда, чем ближе парень подъезжал к злополучному месту, тем больше сомнений внутри него с треском рушилось, рассыпалось на куски в мелкую крошку, потому как заправочная станция приветливо встречала своей мерцающей на бежевом фоне надписью, как бы насмехаясь и в то же время совершенно бездействуя.
Это была та самая картина, которую он аккуратно закатал в рулон и прислонил к стене в своей выдуманной мастерской; тот холст, где маленький мальчик пальцами размазывал чай и наслаждался тем, что многие так боятся вслух назвать «искусство». То же таинственного цвета небо, творожные облака, длинные лапы деревьев, прижатые к самой земле — все будто разом ожило, из обыкновенной и незначительной иллюзии превратилось в пугающую оболочку реального мира, глупую шутку, в нарисованный кем-то другим день. И Джек уже не мог точно сказать, действительно он несется по шоссе, или же время предательски остановилось в одном моменте, мучительном, нескончаемом, а длинный нож прямо сейчас плоской стороной своего лезвия размазывает туман по куску свежего хлеба; секунды впитываются в гладкий слой и остаются там, не в силах продолжить свой привычный ход. Будто все вокруг замерло в терпеливом, боязливом ожидании. Насторожилось и приготовилось к этому самому событию, стремясь скорее его пережить и возобновить свой прежний ритм, не отвлекаясь на подобные глупости.
И вот оно все же случилось.
***
Джек понятия не имел, что возможно пережить столько эмоций за ничтожно короткий отрезок времени; если расставить руки и покорно склонить голову — сквозь тебя пронесутся тысячи и сотни тысяч маленьких осколков, которые все называют чувствами; смеяться и плакать можно одновременно — скривить лицо, когда кольнет где-то между лопаток, и расцвести в солнечной улыбке, стоит только пушистому перышку защекотать нос или верхнюю кромку губы. Джек не догадывался даже, как маленькие вещи могут тебя полностью изменить, равняясь на что-то значительное и грандиозное, подобно смерти или празднованию Рождества.
Дауни отчетливо помнил, как, сосредоточенно пожирая взглядом бетонные стены заправочной станции, оставил без должного внимания кукурузное поле, расположившееся справа от него и уходящее далеко-далеко, куда только мог обратиться жадный до любопытства человеческий глаз. С пришедшим внезапно осознанием мысли о заросшей початками обочине затерялись в суете других размышлений и внутренних споров, и неприятную темноту стеблей Джек заметил позже, гораздо позже, чем то следовало сделать. Наверное, даже слишком поздно.
Мальчик. Ребенок лет девяти или даже восьми выскочил из надежно скрывающих его кукурузных листьев, вытянул вперед ручки, так, что белоснежная просторная рубашка поднялась кверху, оголяя худое детское тельце, и бросился вперед. Можно подумать, что малыш всего-навсего заигрался ранним утром и, выскочив на проезжую часть, не заметил по неосторожности мчащийся на него джип, но… Наивные голубые глаза смотрели прямо на Джека, заставляя немой крик застрять прямо посреди горла, задержать судорожно дыхание и что есть сил вдавить педаль тормоза в пол, намереваясь и вовсе ее разломить на части. Дауни крутанул руль в сторону, но в глубине души понимал, что вот-вот черный ворон своим крылом смахнет маленькое глупое