Николай Васильевич Миловидов, похоже, и впрямь в этот день превзошел самого себя. На столы, словно из сказочного и щедрого рога изобилия, бесконечно выплывали все новые и новые кушанья, которым, похоже, и счета не имелось. Все уже наелись-напились, а кушанья несли и несли.
Прервав долгие и бесконечные тосты, загремел оркестр, начались танцы.
Ксения Евграфовна, которая нарушила в этот раз свое обычное правило и вышла к гостям, сидела рядом с братом и Луизой, недовольно морщилась от шума и многословия и, выбрав удобный момент, тихо попросила:
— Ты уж, Захарушка, не пляши нынче с медведями. Иностранцы все-таки — скажут, что мы совсем дикие.
— Не буду, Ксюша, не буду, — успокоил ее Захар Евграфович, — мы с Луизой танцевать пойдем. Пойдем?
Луиза подняла на него сияющие глаза, и столько в них выразилось ласки, любви бесконечной и преданности, что Захар Евграфович даже вздрогнул. Бережно, нежно держа Луизу за руки, он вел ее в танце, и казалось ему, что кружит их мягкое и теплое течение, уносит вниз по широкой реке и обещает впереди бесконечное, ничем не омрачаемое счастье. И шептал он, совершенно искренне, душевно радуясь тем словам, которые произносил:
— Луизонька, тебе нужно, как это называется, в православные перекреститься. Ну, Ксюша знает, она расскажет. А после этого мы с тобой обвенчаемся, будем по закону мужем и женой, ты станешь мне рожать наследников, должен же я свое дело кому-то передать.
— Лу-кань-ин… Милый Луканьин, я боюсь плакать от счастья… — она подняла на него чудные свои глаза, в которых действительно стояли слезы, и Захар Евграфович не удержался и быстро, крепко поцеловал ее.
Оркестр продолжал греметь, но гости, устав от танцев, снова потянулись к столам, и снова зазвучали тосты, попеременно то с одной, то с другой стороны; Киреев, глядя голодными глазами на стоявшую перед ним снедь, не успевал переводить и проклинал, наверное, в эти минуты свое ремесло — хоть и за столом, а не выпить и не закусить.
Нина Дмитриевна потребовала тишины и сказала вместо тоста целую прочувствованную речь, суть которой сводилась к тому, что только благодаря Захару Евграфовичу Луканину состоялось сегодняшнее грандиозное событие и что такие люди, как он, есть настоящее украшение и гордость сибирской земли. Гости поддержали эту пространную речь аплодисментами и дружным звоном хрустальных фужеров.
— Нина Дмитриевна, — смущенно попенял ей Захар Евграфович, — вы меня представили этаким херувимом, что, право, не знаю…
— Я ничего не представляла, — шалые глаза играли, губки вздрагивали, а на щеках полыхал ядреный яблочный румянец — во всей своей красе была в этот вечер супруга исправника, — я говорила истинную правду. И наше общество меня, как вы имели возможность заметить, полностью поддержало. Быть скромным — это ваше право, Захар Евграфович, а говорить истину — это право мое!
Спорить с ней было невозможно, и Захар Евграфович попытался увести разговор в сторону:
— А что же вашего супруга сегодня нет? В отъезде?
— Господин исправник, как известно, человек государственный. И в известность о своих делах меня редко ставит. Отбыл по служебной надобности — вот и весь сказ. Я даже хотела…
Но что хотела госпожа Окорокова, услышать Захар Евграфович не успел. Ее пригласил на тур вальса лейтенант Коллис, и она упорхнула с ним столь стремительно, словно ее сдуло неведомым вихрем.
Закончился торжественный ужин глубоко за полночь. Ксения и Луиза, донельзя уставшие, не дождались его завершения и ушли спать, Захар Евграфович, как хозяин, оставался до самого конца и, выйдя во двор, самолично провожал гостей, обнимался с Коллисом и его спутниками, выслушивал благодарственные слова от захмелевшего Ильи Васильевича Буранова, подсаживал дам в коляски, целуя им ручки, и, наконец, всех проводив, облегченно вздохнул, чувствуя, что безмерно приморился. Присел прямо на ступеньку перед домом, перевел дух.
Ночь была теплая, тихая. И слышались в тишине ясно и громко долгие, глухие хрусты, будто коленкор рвали — это на Талой зашевелился лед.
Даже уходить не хотелось. Было лишь одно желание — сидеть под светящимся небом, слушать тревожный голос реки, задремывать, прикрыв глаза, и ни о чем не думать.
Но долго пребывать в такой благости ему не дозволили.
Прибежал запыхавшийся сторож, растерянно доложил:
— Там Дедюхин, капитан который, в ворота ломится. Слышать, говорит, ничего не желаю — веди к хозяину. А сам трезвый…
— Запусти, — приказал Захар Евграфович.
Через ограду Иван Степанович семенил, видно было при лунном свете, мелкой трусцой, и это было столь странно при его обычной степенности, что Захар Евграфович поднялся со ступеньки и пошел ему навстречу.
— Что случилось?
— Не знаю, с чего начать, Захар Евграфович. Нам бы пройти куда, чтобы не на улице… Разговор секретный…
— Пойдем.
Но только они поднялись на крыльцо, как их остановил теперь уже совсем растерянный и даже слегка осипший голос сторожа:
— Хозяин, прощенья просим, а тут еще…
— Черти ночью гостя посылают, — зарокотал знакомый голос исправника, который ни с каким иным спутать было невозможно, — покорнейше прошу прощенья за поздний визит. Разрешите на крыльцо взойти, Захар Евграфович?
— Поднимайтесь. Чем обязан?
— А это я вам обязательно доложу, если вы меня в кабинет пригласите и чаю предложите.
Дедюхин, чуть отступив в сторону, молчал, не вмешиваясь в их разговор, и только смущенно покашливал, словно у него першило в горле. Видно было, что смутило его появление исправника, и в данный момент он никак не мог решить, что ему делать: то ли уйти, то ли остаться и следовать за хозяином.
— Пойдем, пойдем с нами, голубчик, — радушно пригласил Окороков, — по всему видно, что без тебя наш разговор никак не обойдется.
Дедюхин взглянул на Захара Евграфовича, тот кивнул, и они втроем прошли в дом.
У дверей кабинета Окороков остановил Ивана Степановича и показал ему на кресло:
— Подожди здесь, мы тебя позовем.
Дедюхин снова посмотрел на хозяина, и тот снова кивнул, давая согласие, но в кабинете, куда они вошли вдвоем с Окороковым, не сдержался, выговорил:
— Вам не кажется, господин исправник, что вы ведете себя в моем доме не совсем прилично?
— Да какое там — кажется! По-хамски веду себя, Захар Евграфович. Самому до невозможности стыдно, а никуда не денешься — служба. Впрочем, к делу, Захар Евграфович, без предисловий и без церемоний. Вот, читайте.
Из кармана кителя он вытащил бумагу, расправил ее и осторожно положил на стол.