Данила начал рассказывать с самого начала, с того памятного утра, когда стреножили его возле сруба постоялого двора. Рассказывая, он заново переживал все, что с ним случилось за это время, голос начинал дрожать, и тогда он замолкал надолго, перемогая волнение. Захар Евграфович его не перебивал, Егорка тоже помалкивал.
— Вывел этот мужик меня через проход, ну а до Успенки я уж сам добирался; думал, не доползу, а дополз, хватило силенки… — Данила осторожно потрогал грудь, в том месте, где еще продолжала болеть рана, и без всякого перехода и передыха сурово выложил: — Когда меня Цезарь пытал, одного добивался: в какое время и по какой дороге Луканин в Успенку приедет? А для каких надобностей постоялый двор взялись строить, он распрекрасно знает. Ухмыляется и говорит: «Меня туда собрались заманивать!» Каково? Если память мне не отшибло, мы трое тайну ведали. Кто ее Цезарю пересказал? Ты, Егорий, больше некому! Признавайся!
И крепко сжатым кулаком тяжело ударил в столешницу. Егорка вытаращил глаза, чуть отодвинулся от стола вместе с табуреткой и серьезно, без обычной своей шутливости в голосе, спросил:
— Данила, ты умишком не тронулся?
— Как видишь, еще не заговариваюсь. Отвечай прямо, поганец! Ты Цезарю про все наши дела докладывал? Не сознаешься — я тебе рожу в хлебово покрошу!
— Да погоди ты! — прикрикнул Егорка, и лицо его стало строгим. — Ты подумай сначала, раскинь бестолковкой, а кулаками не размахивай. Да если бы я с Цезарем пожелал завязаться, я бы там сразу и остался, я что — самому себе вражина? Такие страхи принял! Да и к Луканину я на службу не набивался, если бы не нужда да не пьянка, только бы вы меня и видели! Да пойми ты, не было у меня никакого резона с Цезарем дела иметь! Скажи, Захар Евграфыч!
Но тот не торопился ввязываться в перепалку. Молчал, подперев голову двумя руками, и билась, стучала у него в голове лишь одна мысль: тайну знали не только они втроем, были еще Агапов и исправник Окороков.
— Вы, ребята, не лайтесь. И не шумите, я не глухой. Весточки им, похоже, другой человек подавал…
— Кто?! — в один выдох спросили Данила и Егорка.
— Придет время — скажу. А пока мне еще удостовериться нужно.
13
Никогда раньше Цезаря так сильно не мучили сновидения, как в последнее время. Снились ему, едва ли не каждую ночь, то Мокрый кабак, то усадьба Любови Сергеевны, то лагерь за Кедровым кряжем; снились люди, которые встречались ему по жизни, а заканчивался любой сон одним и тем же финалом: ему срочно куда-то надо было или уехать, или уйти, но он никак не мог собраться: то искал одежду, то деньги, то седлал лошадь, и всякий раз, прекрасно понимая, что безнадежно опаздывает, не находил ни денег, ни одежды и не мог затянуть подпругу седла… Просыпался, и первое, что ощущал наяву, — неровный, испуганный стук собственного сердца. Оно колотилось, как у птички, угодившей в ловушку.
А может, он действительно в ловушке? И нет уже из нее выхода?
Цезарь долго смотрел в темный и низкий потолок, пытаясь уяснить для себя — куда он хотел уехать, и не просто уехать, а стремглав ускакать на Воронке, которого так и не смог подседлать. Но сон, только-только отлетевший от него, не оставил ясных следов в памяти, и помнилось лишь одно: рядом с Воронком стоял Илья, хлопал себя ладонями по коленям и хохотал — радовался, что Цезарь никуда не уедет. Он и не уехал — проснулся.
Полежал, повернувшись с левого бока на спину, дождался, когда утихомирится быстро бьющееся сердце, и лишь после этого тихонько, стараясь не шуметь, поднялся с широкой лавки, на которой спал, поднял свалившийся на пол полушубок, накинул его на плечи и на ощупь, в темноте, выбрался из тесной избы, насквозь пропитанной спертым, тяжелым воздухом.
Ярко светила луна, и в ее зыбком, неверном свете узкая и неподвижная тень Цезаря лежала во всю ширину ограды, достигая до нижней жерди покосившегося забора. Дальше, за оградой приземистой избы с прогнувшейся крышей, лежало поле, а еще дальше, за ним, иззубренной стеной мрачно темнела тайга, и казалось, что лунный свет до нее не достигает.
Нежилую избу на самой окраине Белоярска, которую бывший хозяин, построивший новый дом, собирался пустить на дрова, купили за сущие копейки, и теперь все люди Цезаря, оставшиеся в живых, бедовали в ней, представляясь артелью плотников, которая никак не может найти работу. Сейчас, стоя на вкопанных в землю чурках, заменявших крыльцо, Цезарь с особенной тоской вспоминал свой лагерь за Кедровым кряжем, в который вложил столько сил и старания, сколько ни во что и никогда не вкладывал за свою жизнь. И виделся он сейчас отсюда прекрасным, как недосягаемая мечта.
«Все профукал, все псу под хвост спустил, — с наслаждением выговаривал он безжалостные слова, словно не о самом себе думал, а об ином человеке, — последнее усилие оставалось сделать, и вот — разбитое корыто…» Теперь Цезарь часто повторял такие слова, запоздало ругая себя, что рановато он поставил себя хозяином долины за Кедровым кряжем; ругал за глупые маскарады, когда наряжался генералом, когда тешился, думая, что держит в руках большую власть, а вот ударили по рукам, и нет в них ничего — пустота.
Дверь за спиной тягуче скрипнула, дохнуло из избы стоялым запахом, и Цезарь, не оборачиваясь, спросил:
— Бориска, ты?
— Я, родимый, я. Кто еще кроме тебя по ночам не спит, кто еще думки печальные перебирает? Он самый, Борис Чернухин, прости, Господи, душу его грешную.
— Да уж не простит, не надейся, — усмехнулся Цезарь.
— Может, ты и верно говоришь, что не простит, а только попросить лишний раз — язык не отвалится. Язык, как известно, без костей, его куда хошь можно гнуть. — Бориска коротко хохотнул и без всякого перехода спросил: — Ну чего надумал, Цезарь Белозеров?
— По правде сказать — ничего не надумал. Но обязательно надумаю, сроку я себе оставил до завтрашнего дня.
— Многовато, многовато… А я вот в сию минуту тебе скажу, чего накумекал. Ты уж меня выслушай, раба неразумного, многогрешного. Перво-наперво надо своего человека к Дубовым запустить — пусть он слушок кинет, что мы теперь в другое место ушли и охочих людей туда зазываем.
— В какое место?
— Не перебивай. Хоть в какое, главное — чтобы подальше от Белоярска. И по этому следу господина Окорокова направить: ищи, родимый, в полное свое удовольствие. А мы за Кедровый кряж снова уйдем и новых людишек призовем с собой.
— Куда?
— За Кедровый кряж. Никому в голову не придет, что мы там рискнули остаться. Как должен Окороков рассуждать? Если он солдат с прохода убрал, если охраны там никакой нет, что господа-разбойнички должны делать? Ну?! Отвечай за господина Окорокова!