Читать интересную книгу Кавказ - Александр Дюма

Они у осетин не скрываются от мужчин, не носят покрывал, между тем как еще до сих пор христианская Грузия и особенно Армения, подчинявшаяся некогда политическому и нравственному влиянию Персии, признают женщин почти такими же невольницами и затворницами, как будто бы они исповедовали магометанскую веру.

С другой стороны, в горах, где господствует вооруженный разбой, где жители рассчитывают больше на воровство, чем на труд, женщины должны совершенно отречься от своей воли, нести всю тяжесть домашних работ, заботиться о пище и платье своих мужей, которые сами ищут приключений и рыщут по горам. Поэтому осетин покупает одну, двух, трех, даже четырех жен, если ему дозволяют средства, он платит за них калым, жестоко обращается с ними и возлагает на них все домашние и полевые работы; если он не доволен ими, то прогоняет их от себя.

Дочери не имеют никакого права на наследство; отец не готовит им никакого приданого, а продает их как рабочую скотину, выросшую в его доме; потому в семье горюют, если родится дочь, и радуются по случаю рождения сына. Вот для чего во время брачной церемонии всегда приносят новорожденного мальчика, и супруги падают пред ним несколько раз ниц, моля своего бога, какой бы он ни был, даровать им первенца мужского пола.

Убийство женщин, вследствие этих самых традиций, считается наполовину менее важным, нежели убийство мужчины[265].

Только один закон и один обычай никогда не изменялся у них, это закон мести: око за око, зуб за зуб, закон первобытных обществ, закон, так сказать, природы, — последний, уже разрушаемый просвещением. И действительно, без строгого соблюдения этого закона, никто не был бы уверен в безопасности своей жизни среди этих диких народов, повинующихся только влечению собственных страстей.

Мы остановились в одной или двух верстах за Кайшауром, чтобы поглядеть на этих добрых осетин, которые с заступом в руке занимались расчисткой дороги. Осетины и завалы — два самые интересные явления.

Особенно любопытны завалы: со склонов Кавказа, гораздо более крутых, чем в Швейцарии, снег валится огромными слоями и покрывает всю дорогу на несколько верст, когда лавина опирается своим основанием на землю, ветер поднимает с ее поверхности густые облака снега, разбрасывает по всем направлениям, покрывает пропасти, сравнивает лощины, так что дорога совершенно исчезает, тем более, что никакие столбы не обозначают ее, и самый отважный путешественник по Кавказу, с декабря до марта, подвергается каждую минуту опасности провалиться в ущелье на две или на три тысячи футов, между тем как он считает себя находящимся посреди дороги. Достаточно двух или трех снежных дней, чтобы дорога стала непроходимой.

В таком-то именно положении находились и мы, и вот почему нам нужны были осетины, которых мы встретили на дороге. Но осетины в слишком хороших отношениях со снегом, чтобы серьезно бороться с ним. В сущности, они двигают руками лишь тогда, когда находятся под непосредственным наблюдением смотрителя, но чуть только он отворачивается от них, чтобы, допустим, навестить других рабочих (это за версту дальше), как заступ и лопата откладываются сразу же в сторону.

В трех верстах от Кайшаура мы встретили легкую русскую почту, т. е. простой кузов экипажа, снятый с колес и поставленный на подпорки; иногда, если дороги делаются непроходимыми даже и для саней, русская почта принимает форму простого всадника, который в свою очередь бывает вынужден превратиться в пешехода.

Почту везли на тройке, запряженной гуськом, и так как она спускалась по крутому скату Крестовой горы, то ее поддерживали сзади пять или шесть человек, не давая ей спуститься слишком скоро. Мы спросили было курьера о состоянии дороги, но он отвечал нам только весьма неутешительной гримасой.

Правда, после наших настойчивых расспросов он все-таки сообщил, что в трех или четырех верстах от места, где мы находились, он слышал большой шум, который, по его мнению, вероятно, произошел от лавины, завалившей дорогу. Эти сведения внушили нам беспокойство о нашем будущем.

И действительно, мы с трудом проехали четыре версты от Кайшаура: наши ямщики шли пешком по краю пропасти, щупая дорогу железными палками.

К полудню мы не проехали еще и половины дороги, а подниматься в гору предстояло еще долго. Ямщики не надеялись прибыть в Коби до наступления ночи, каждый раз добавляя: «если мы туда прибудем». Это «если» требовало объяснения, которого Калино все-таки добился, хотя и с большим трудом; оно не предвещало ничего приятного:

— К двум часам будет туман, а с ним, возможно, и метель.

Теоретически я знал, что такое метель, но еще не знал ее на практике. Темир-Хан-Шуринскую метель нельзя причислить к настоящей метели. Теперь, я находился в подходящих условиях для того, чтобы познакомиться с нею поближе.

Однако мне пришла в голову нелепая мысль, что наши ямщики, наверное, говорили это с целью напугать нас — и я велел им ехать вперед. Они повиновались, но советовали хранить полное молчание.

Желая знать, в чем дело, я спросил у них причину такого совета. Оказалось, что громкий разговор мог вызвать сотрясение воздуха, отчего какая-нибудь глыба могла отделиться от снега и во время падения быстро преобразиться в завал, который мог безжалостно задавить нас. Мне казалось, что в этом было больше суеверия, нежели реальности, но мне рассказывали то же самое в Швейцарии, и это тождество на другом конце света поразило меня.

Более или менее глубокое убеждение, хотя бы даже в суеверное, зависит от обстоятельств, в каких находишься. Скептик, сидя перед камином в своей комнате, развалившись в халате и с книгой в руке, поверит только тогда, когда собственной персоной очутится в кавказском ущелье, на склоне в сорок пять градусов, на краю пропасти, ощущая снег над головою и под ногами. Верили мы этому или нет, тем не менее мы предпочитали хранить молчание.

Впрочем, прежнее предсказание наших ямщиков осуществилось; без сомнения, чтобы не заставить ждать себя, туман показался, но не около первого часа, а около второго. Это было делом пяти минут: в этот промежуток времени мы видели уже только заднюю часть лошадей, запряженных в наши сани — остальные лошади и быки исчезли в тумане. Было темно и холодно, ветер яростно свистел нам в уши, и посреди этого мрака и свиста слышался только приятный серебристый звон почтового колокольчика. Мы вынуждены были остановиться. Наши ямщики дальше уже ни за что не ручались без того, чтобы предварительно не осмотреть дорогу.

Звон колокольчика исчез, но мы вдруг услышали тон церковного колокола, несшийся из глубины ущелья. Я спросил у одного из наших провожатых, откуда мот быть этот звон, столь печальный, столь меланхолический и в то же время столь утешительный, посреди снежной пустыни, в которой мы находились. Он отвечал, что звонили в деревне, расположенной на берегу реки Байдары.

Признаюсь, мною овладело какое-то непонятное чувство при дрожащих звуках колокола, доходивших до нас среди этой страшной пустоты, этой ужасной беспредельности, в которой мы были так же затеряны, так же погружены, как среди бушующих волн океана. Но на это сладкое и печальное воззвание человеческой слабости к божескому милосердию ветер отвечал еще более пронзительным завыванием; густое облако снега обрушилось на нас: мы были среди бури и вихря. Последний остаток света совершенно исчез. Провожатые плотно стали вокруг наших саней, для того ли, чтобы защитить нас от бури, или потому что в опасности человек естественно ищет соседства с себе подобным.

Я спросил, сколько верст еще осталось до Коби, и услышал в ответ, что девять. Это приводило нас в отчаяние.

Ветер дул с такой яростью, снег падал в таком количестве, что менее чем за четверть часа он доходил уже по колена лошадям. Очевидно, что если б мы остались на одном месте еще час, он был бы по грудь, а через два часа — выше головы.

Ямщики не возвращались. Несмотря на совет не говорить, я громким голосом звал их, но бесполезно: отзыва не было. Не заблудились ли, не упали ли они в какую-нибудь пропасть? Правда, посреди такого содома, где все вопли природы смешиваются, человеческий голос есть самый слабый.

Я решился испытать, не слышен ли будет мой карабин, но едва выказал свое намерение, как десять рук потянулись ко мне для того, чтобы воспрепятствовать его исполнению. Если голос мог вызвать падение лавины, тем еще большее сотрясение снега могло произойти от ружейного выстрела.

Я выразил опасения насчет ямщиков и спросил, не согласится ли кто-нибудь из конвойных за несколько рублей идти разыскивать их. Два человека предложили свои услуги. Через четверть часа они возвратились с ямщиками. Оказалось, что страшный завал прекратил сообщение: это был тот самый шум, который слышал почтальон. Не было никакой надежды ехать дальше.