с Половневым избегал и в кузню не заворачивал, обходил этот порядок села стороной. Газеты Половневу доставлял теперь не на работу, а на дом, когда там никого не было, просовывая их поверх двери в сенцы. Петр Филиппович понимал: Бубнов чувствует себя неловко, потому что пророчества его, будто Гитлер не собирается воевать против Советского Союза, не сбылись.
Однажды застал Глеба Ивановича у счетовода.
— Что же не заходишь погутарить? — спросил Половнев.
— Да как-то, видишь ли, не приходится… нету почты в тот порядок.
— А по огородам позади кузни чего же шастаешь? Значит, бывает почта! — добродушно усмехнулся Петр Филиппович.
Бубнов совсем смутился.
— Померещилось тебе…
— Подвел тебя Гитлер, подвел! — В черных глазах Половнева блеснула усмешка. — Вот ты и обходишь меня… Но зря! Такого и я не ожидал… Так что ты не обходи кузню, а то я по тебе скучаю. Опять же газетку мне лучше с утра посмотреть, а не в обед или вечером.
— Ладно-ть, — торопливо согласился Бубнов. — А Гитлер? Гитлер — дурак и идиот форменный, — вдруг вспылил он. — Обман этот боком ему вылезет. Он еще покается, да поздно будет.
— Может, и покается, а покамест жмет да жмет! — вставил счетовод Тугоухов, оторвавшись от книги учета трудодней и кладя на стол свою монументальную трубку.
Она таки нашлась, Демьян Фомич действительно забыл ее в буфете во время проводов сына на войну — спасибо буфетчику, взял и сохранил, а то ведь мог кто-нибудь из другого села подобрать, тогда ищи-свищи!
— Недолго ему жать, — возразил в сердцах Бубнов, взмахнув небольшим загорелым кулачком. — Скоро, скоро соберутся наши с силами… и придется ему пятки солидолом подмазывать… солидолом, а не маслом! До сала, до масла украинского мы его теперь не допустим. Не восемнадцатый год!
Половнев нахмурился:
— Опять ты за пророчества, Глеб Иваныч!
— При чем тут пророчества! — фистулой задорно вскрикнул Глеб Иванович. — Не пророчества, а научный прогноз! И самый правильный расчет. Сила наша больше? Больше!
— Ну, захаживай, захаживай в кузню-то, — дружелюбно сказал Половнев. — Потолкуем поподробней… а то мы тут мешаем Демьяну Фомичу.
2
Каждый день по утрам возле правления колхоза спозаранку толпились люди, нетерпеливо поглядывая на серый раструб запыленного репродуктора: ожидали сводок Совинформбюро. Огонь войны полыхал уже вовсю от Балтики до Черного моря. И хотя полыхал он где-то в отдаленности и никто из даниловцев и в мыслях не допускал, что языки его буйного пламени могут досягнуть и до здешних мест, — все волновались и горько переживали неудачи советских войск.
Прослушав сводку, долго не расходились, обсуждали ее. Некоторые были настроены очень мрачно и говорили, что, видно, дело пахнет табаком. Бьет немец наших, как волк ягнят.
Старик Голиков, приходивший к правлению чуть не раньше всех, обычно вступал в спор.
— Это как же понимать? — раздраженно говорил он.
— Понимай, как знаешь, — уныло отвечал ему пожилой колхозник Чекмасов, с темными, длинными, как у попа, волосами и пепельно-серой бородой. — Только дела у Советской власти — труба.
Наслушавшись мутных споров, Голиков однажды направился в кузницу, к зятю.
— Сурьезный разговор у меня, Филиппыч, — поздоровавшись, заявил он решительным тоном.
— Секретный? — спросил Половнев, заметив, что тесть покосился на Блинова.
— Да секрета большого нет, а все же…
— Тогда пойдем наружу.
Вышли, сели на дубовый кругляк. Голиков, пристально вглядываясь в зятя, с пристрастием спросил:
— Партейный секретарь по колхозу — ты у нас?
— Я. А что такое?
— Тебе известно, что на деревне деется?
— Чего же на ней деется?
— Смущение в народе, вот что! — проворчал Голиков.
И рассказал о разговорах, какие ведутся у репродуктора.
— Так что же, по-твоему, запретить разговоры?
— Не запретить, пресекать, которые вредные, — сурово сказал Голиков.
Половнев пожал плечами:
— Но при чем же тут партийный секретарь?
— Я к тому, Петр Филиппыч, что ты партейный секретарь, а ничего не знаешь… и не вникаешь.
— Да все мне известно, все! — досадливо поморщился Половнев. — Но что я могу? Дела-то на фронте всамделе плохие.
— А почему плохие? — Голиков опять требовательным взглядом уставился на зятя.
— Вот уж чего не знаю, того не знаю! И по совести сказать, батя, и не понимаю.
— Ты это брось! — Голиков строго погрозил желтоватым, как восковая свеча, пальцем. — Как это не понимаешь? Должон знать и понимать и народу растолковывать — отчего и почему война и что на фронте деется! Пришел бы к тому лепродуктору, ну хотя бы когда сводку читают… да и сказал: так, мол, и так, дорогие гражданы! Помнишь, как говорил в старину, когда с белыми воевали или когда кулаков раскулачивали?
— Да все некогда, — неуверенно оправдывался Половнев. — Это ты правильно… объяснять бы надо… Но с другой стороны, что я скажу?
— Ну, если сам не знаешь — пошли кого пограмотней… к примеру, учителя, который у Поли молоко берет… как его — Владим Сергеич или Сергей Владимыч.
— Тоболина? Сергея Владимировича?
— Его самого… Человек с понятием, и народ его уважает… пускай к сводкам пояснения делает.
— Мысль твоя верная, батя. Спасибо за подсказку.
Когда тесть ушел, Половнев задумался. Объяснять надо… Но что скажет народу и товарищ Тоболин? Кроме сводок, ему ведь тоже ничего не известно. «Товарища Демина спросить бы… Он-то, наверно, побольше нас знает».
3
И на другой день, ранним утром, оставив в кузнице одного Блинова, Петр Филиппович Половнев отправился в Александровку, к первому секретарю райкома партии Демину.
До станции железной дороги пошел пешком. Конечно, председатель колхоза дал бы ему лошадь, можно было в Александровку поехать на ней, а не поездом, но тогда Дмитрий Ульянович и сам наверняка увязался бы. Половневу же хотелось поговорить с секретарем райкома без свидетелей, с глазу на глаз, потому что, кроме общего, был у него к Демину и личный вопрос.
Колосистая рожь, поверху уже сильно пожелтевшая, тихо покачивалась, отливая тусклым золотом под косыми лучами восходящего солнца.
Половнев высмотрел покрупней четырехгранный колос, сорвал его, — крупный, длинный и усатый, как ячмень. Вылущил несколько зерен на ладонь, бросил их в рот. Полные, но мягковатые еще! А вкус какой! Дух какой! Потом осторожно вылущил из колоса остальные, сосчитал. Вместе со съеденными получалось около полсотни в колосе. Высокий урожай будет в этом году! Убрать бы его без потерь! Но как, с кем? Народу-то в колхозе ой как здорово поубавилось.
Вились вокруг белогрудые ласточки, стрижи, черные как уголь.
Обочь дороги лопушились зеленые крупные листья подорожника, белела ромашка, и приятный дух ее, смешанный с запахом полыни, тревожил душу.
А в небе стыли легкие фарфоровые полоски нежных ребристых облаков, чуточку розовевших на солнце. Спокойно, тихо и удивительно хорошо было кругом, и Половнев был доволен,