Читать интересную книгу Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Ниал (Нил)

Во время Первой холодной войны, о чем иногда забывают, существовало Движение неприсоединения. Истоки его восходили к Бандунгской конференции 1955 года. Устроил ее индонезийский президент Сукарно, а в числе приглашенных лиц были премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, лидер Египта Гамаль Абдель Насер, президент Югославии Иосип Броз Тито и президент Северного Вьетнама Хо Ши Мин, а также будущий президент Ганы Кваме Нкрума, первый премьер Госсовета КНР Чжоу Эньлай и бывший король Камбоджи, собирающийся стать ее премьер-министром, Нородом Сианук. По сути, Движение неприсоединения создали в 1956 году Тито, Неру и Насер, и цель его (по словам одного арабского лидера, давшего согласие присоединиться) состояла в том, чтобы позволить освободившимся странам третьего мира «защищать независимость и не терять свой голос в мире, где правила устанавливают сверхдержавы»[1524]. Впрочем, большую часть западных европейцев и многих людей в Восточной и Юго-Восточной Азии идея неприсоединения не привлекала, отчасти потому, что выбор между Вашингтоном и Москвой очевидно склонялся к первому варианту – если, конечно, в столицу твоей страны не входили танки Красной армии. А кроме того, пусть даже страны, вошедшие в организацию, не присоединялись ни к кому геополитически, об идеологическом неприсоединении речи не шло. Еще яснее это проявилось в 1970-х годах, когда к власти на Кубе пришел диктатор Фидель Кастро. В конечном итоге Движение неприсоединения почти полностью распалось из-за вторжения советских войск в Афганистан. Арабским лидером, о котором мы говорили выше, был Саддам Хусейн, желавший провести конференцию Движения в Багдаде в 1981 году – но все сорвалось из-за войны его страны с Ираном (который, к слову сказать, тоже входил в число «неприсоединившихся»).

А в 2020 году многие европейцы, выбирая между Вашингтоном и Пекином, напротив, считали, что уголь сажи не белей. Как показал упомянутый выше опрос Фонда Кёрбера, «[немецкая] общественность [была] склонна сохранять равную удаленность от Вашингтона и от Пекина». Даже правительство Сингапура выразилось предельно ясно, сообщив о «пламенной надежде на то, что выбирать между США и Китаем ему не придется». «Азиатские страны видят в США державу, постоянно присутствующую в регионе и имеющую здесь жизненно важные интересы, – писал премьер-министр Сингапура Ли Сянь Лун в Foreign Affairs. – В то же время Китай – это реальность, стоящая у порога. Азиатские страны не хотят, чтобы их принуждали выбирать одно из двух. И если их попытаются склонить к подобному выбору силой – иными словами, если Вашингтон попробует сдержать усиление Китая или если Пекин пожелает создать в Азии исключительную сферу влияния, – то таким образом они возьмут курс на конфронтацию, которая продлится десятки лет и подвергнет опасности тот азиатский век, который столь многие провозглашали… И вряд ли противостояние этих двух великих держав, в отличие от холодной войны, окончится мирным крахом одной из них»[1525].

Ли был прав по крайней мере в одном. Да, обе мировые войны завершились с одним и тем же исходом: поражением Германии и ее сателлитов и победой Великобритании и ее союзников. Но это не значило, что Вторая холодная война, подобно Первой, непременно приведет к победе Соединенных Штатов и их союзников. Холодные войны, как правило, считаются двухполюсными, но на самом деле любая из них – это задача трех тел: в ней две сверхдержавы со своими альянсами, а между ними – третий полюс, сеть неприсоединившихся стран. Возможно, это справедливо для войны как таковой: она редко представляет собой схватку двух противоборствующих сил, стремящихся подчинить друг друга (взгляд в духе Клаузевица). Чаще всего война – это именно задача трех тел. И, возможно, завоевать симпатии третьей стороны, сохраняющей нейтралитет, в ней так же важно, как и нанести врагу поражение[1526].

И самая большая проблема, которая сегодня стоит перед президентом США – и будет стоять еще долгие годы, – заключается в том, что многие прежние союзники всерьез намерены не присоединяться к Америке во Второй холодной войне. А если Вашингтону не хватит союзников – не говоря уже о скрытых сторонниках, сохраняющих нейтралитет, – то возможно, в этой войне ему просто не победить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Темный лес

Я пишу эти строки в августе 2020 года. Суть проблем сейчас прежде всего в одном: в том, насколько сильно боится Китая весь остальной мир, – или насколько сильно его можно убедить Китая бояться. Пока европейцы полагают, что Вторую холодную войну развязал Дональд Трамп, они будут сохранять нейтралитет, как и прежде. Однако такой взгляд придает слишком много значения тому, как изменилась с 2016 года внешняя политика США, и недооценивает те изменения, которые произошли во внешней политике Китая четырьмя годами ранее, когда Си Цзиньпин стал генеральным секретарем КПК. В будущем историки поймут, что упадок и разрушение «Кимерики» началось после мирового финансового кризиса, когда новый лидер решил, что Китаю уже незачем скрывать свои возможности и держаться в тени, как заповедал Дэн Сяопин. В 2016 году Средняя Америка голосовала за Трампа отчасти из-за асимметричных издержек на вовлечение в упомянутый проект и на его экономическое последствие – глобализацию. Мало того что экономически от «Кимерики» выиграл прежде всего Китай. Так еще и затраты в несоизмеримо большей степени легли на плечи обычных американских трудящихся, ведь в Поднебесную переместилось множество рабочих мест. И теперь те же американцы увидели, что избранные ими лидеры из Вашингтона стали повитухами при рождении новой стратегической сверхдержавы – претендента на мировое господство, экономически более сильного, чем Советский Союз, и потому еще более грозного.

Я утверждал, что эта новая холодная война и неизбежна, и желательна – не в последнюю очередь потому, что она вывела США из спокойного самодовольства и заставила всерьез озаботиться тем, чтобы не уступить Китаю лидерство в области искусственного интеллекта, квантовых вычислений и других стратегически важных технологий. Но все же многие, особенно в академических кругах, по-прежнему отвергают саму мысль о том, что стоит научиться не волноваться и полюбить Вторую холодную войну. На июльской конференции «Мировой порядок после COVID-19», устроенной Центром глобальных отношений имени Киссинджера при Университете Джона Хопкинса, почти все выступавшие говорили об опасностях новой холодной войны. Эрик Шмидт, бывший председатель совета директоров Google, ратовал за модель «соперничества-партнерства», или «соконкуренции», – примерно так, как это делали много лет Samsung и Apple. С ним согласился и Грэм Аллисон, вспомнив в качестве примера о «заклятых друзьях» XI века – империи Сун и государства Ляо на северной границе Китая. Аллисон уверял, что пандемия «совершенно ясно показала, что невозможно однозначно назвать Китай врагом или другом. Возможно, соперничество-партнерство может показаться чем-то сложным, но ведь и сама жизнь сложна». «Установление продуктивных и предсказуемых отношений между США и Китаем, – писал Джон Липски, бывший сотрудник МВФ, – это обязательно условие для укрепления учреждений глобального руководства». Последняя холодная война накрыла мир «тенью мирового холокоста на долгие десятилетия, – отмечал Джеймс Стейнберг, бывший заместитель госсекретаря США. – Но как создать контекст, способный ограничить соперничество и освободить пространство для сотрудничества?» Элизабет Экономи из Гуверовского института дала свой ответ: «США и Китай могли бы… вместе решать глобальную проблему» (речь шла об изменении климата). Том Райт из Брукингского института высказался в похожем ключе: «Если думать лишь о соперничестве сверхдержав и игнорировать необходимость сотрудничества – то так Соединенным Штатам не добиться устойчивого стратегического преимущества над Китаем»[1527].

Все эти разговоры о «кооперенции» могли бы показаться в высшей степени разумными, пусть и раздражающими с лингвистической точки зрения, если бы не одно но. Коммунистическая партия Китая – это не Samsung и уж тем более не государство Ляо. В наши дни – как и во времена Первой холодной войны (особенно после 1968 года), когда ученые, как правило, вели себя словно кроткие голуби, а не воинственные ястребы, – сторонники «соперничества-партнерства» упускают из виду, что китайцам, может быть, совсем не хочется быть нашими «заклятыми друзьями». Китайцы прекрасно понимают, что идет холодная война, – ведь именно они ее и начали. В 2019 году, впервые заговорив о Второй холодной войне на конференциях, я поразился тому, что мне не возразил ни один из китайских делегатов. В сентябре я спросил одного из них, главу крупной международной организации, почему он промолчал. «Потому что я с вами согласен!» – с улыбкой ответил он. Когда меня пригласили прочесть курс лекций в пекинском Университете Цинхуа, я видел своими глазами, какой идеологический поворот совершил Китай при Си Цзиньпине. Академики, изучающие запретные темы – скажем, «культурную революцию», – становятся фигурантами расследований, и это еще цветочки. Те, кто надеется возродить «взаимодействие» с Китаем, недооценивают Ван Хунина, влиятельнейшего советника Си Цзиньпина. С 2017 года Ван Хунин является членом Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК, высшего органа власти в Китае. В августе 1988 года он полгода провел в США как приглашенный профессор, побывав в тридцати городах и почти двадцати университетах. Его отчет об этой поездке, опубликованный в 1991 году под названием «Америка против Америки», – это резкая и местами уничтожающая критика американской демократии, капитализма и культуры. В третьей главе много говорится о расовой сегрегации.