Воссоединение Тайваня и материка было и остается самой заветной мечтой Си Цзиньпина. Кроме того, это одна из причин, почему для председателя КНР сняли ограничения на количество сроков у власти. Возможно, Си Цзиньпин даже думал о том, представится ли ему когда-нибудь столь же удобная возможность решить этот вопрос, как в конце 2020 года, когда США только начинали восстанавливаться от рецессии, вызванной локдауном, а выборы лишь разделили Америку, усилив внутренние трения. И пусть даже Пентагон сомневался в том, что Си Цзиньпин способен осуществить успешное вторжение на Тайвань, Народно-освободительная армия Китая стремительно наращивала десантные войска[1504]. Грэм Аллисон, профессор Гарварда, не без оснований предупреждал, что намерение Белого дома «убить Huawei» может сыграть ту же роль, какую сыграли санкции, введенные против Японии с 1939 по 1941 год, кульминацией которых стало в августе 1941-го стало нефтяное эмбарго[1505]. Именно эти меры в сочетании с другим экономическим давлением заставили императорское правительство в Токио пойти на риск и неожиданно напасть на Перл-Харбор[1506]. И если бы сейчас СГА внезапно оказались отрезанными от TSMC, то ситуация бы кардинально изменилась: строительство нового литейного завода компании в Аризоне растянулось бы на годы, а если говорить о размерах, то он не смог бы заменить гораздо более крупные сооружения, выстроенные на Тайване[1507].
Холодные войны могут прийти к разрядке напряженности. Но случаются и обострения конфликта. С конца 1950-х и до начала 1980-х годов балансирование на грани войны не раз внушало нам страх перед ядерным Армагеддоном. Президент Трамп, как ясно показал Джон Болтон, временами проявлял склонность к довольно грубой форме разрядки. Таких же предпочтений придерживались и некоторые важные политики, входившие в его администрацию. В середине 2020 года дивной мелодией звучали сообщения о первой фазе торговой сделки между США и Китаем, объявленной еще в конце 2019 года, – пусть даже многое указывало, что Пекин далек от выполнения обязательств по приобретению американских товаров[1508]. Впрочем, госсекретарь США выражался все более воинственно. Несомненно, его встреча с Ян Цзечи, главой Канцелярии комиссии ЦК КПК по иностранным делам, прошедшая 17 июня на Гавайях, привлекала внимание бескомпромиссной резкостью заявлений в официальном китайском коммюнике, выпущенном по итогам разговора[1509]. Но, возможно, именно этого и хотел госсекретарь Помпео накануне своего выступления на Копенгагенском саммите демократии, во время которого он явно намеревался донести до европейской аудитории мысль о китайской угрозе[1510].
Насколько вероятной была возможность реанимировать Атлантический союз для сдерживания Китая? В некоторых кругах надеяться на такое даже не стоило. Луиджи Ди Майо, министр иностранных дел Италии, входил в число иностранных политиков, более чем готовых принять и помощь Китая, и китайскую пропаганду в марте – в самый разгар кризиса, вызванного COVID-19 на севере Италии. «Тем, кто насмехался над нашим участием в программе „Один пояс, один путь“, теперь приходится признать, что наш вклад в эту дружбу позволил нам спасти жизни в Италии», – заявил Ди Майо в интервью[1511]. Свой восторг выражал и Виктор Орбан, премьер-министр Венгрии. «На Западе не хватает практически всего, – сказал он в интервью китайскому государственному телеканалу. – Помощь мы можем получить только с Востока»[1512]. «Китай – единственный друг, способный нам помочь», – изливал свои чувства сербский президент Александр Вучич, целуя китайский флаг, когда группа врачей вылетела из Пекина в Белград[1513]. Однако в целом в Европе, особенно в Германии и Франции, преобладали иные настроения. «За эти месяцы Китай потерял Европу», – заявил в апрельском интервью Райнхард Бютикофер, депутат Европейского парламента от немецкой Партии зеленых[1514]. «Когда речь заходит о Китае, атмосфера в Европе очень токсична», – сказал Йорг Вуттке, глава торговой палаты ЕС в Китае. 17 апреля главный редактор газеты Bild, крупнейшего таблоида Германии, опубликовал открытое письмо, адресованное Си Цзиньпину, под заголовком «Вы подвергаете мир опасности!»[1515]. «Волчья дипломатия» Китая ударила по самим «волкам» и во Франции. Когда Ван И, министр иностранных дел Китая, в конце лета отправился в тур по европейским столицам, все прошло скорее «в осенней атмосфере»[1516]. Данные опросов, изданные в начале октября, показывали, что в 2020 году антикитайские настроения вспыхнули не только в США, но и во всех экономически развитых государствах, включая крупнейшие страны Евросоюза[1517].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Китай не сумел усилить влияние в Европе отчасти потому, что в начале марта, когда беда только пришла и все кричали «спасайся кто может!», европейские учреждения приняли вызов, брошенный COVID-19[1518]. В примечательном интервью, опубликованном 16 апреля, французский президент заявил, что для ЕС настал «момент истины»: пришло время решить, является ли Евросоюз чем-то большим, нежели просто единым экономическим рынком. «Единый рынок, на котором кто-то приносится в жертву, невозможен, – сказал Эмманюэль Макрон газете Financial Times. – Мы не можем позволить себе не иметь общего финансирования расходов на борьбу с COVID-19 и на последующее восстановление экономики… Если мы не сделаем этого сегодня, тогда, я уверен, популисты победят – сегодня ли, завтра ли, послезавтра ли, но победят, и в Италии, и в Испании, и, возможно, во Франции и любой другой стране»[1519]. Согласилась с этим и Ангела Меркель, объявив Германию «сообществом единой судьбы» (Schicksalsgemeinschaft). К удивлению скептиков, отклик совершенно отличался от той скаредности, которую немцы проявили в дни мирового финансового кризиса. План «Следующее поколение ЕС», представленный Европейской комиссией 27 мая, предусматривал 750 миллиардов евро в форме дополнительных грантов и займов, которые предстояло профинансировать за счет облигаций ЕС и распределить по регионам, пострадавших от пандемии сильнее прочих[1520]. Вероятно, еще важнее было то, что немецкое федеральное правительство приняло дополнительный бюджет на 156 миллиардов евро (4,9 % от ВВП), а затем – второй пакет бюджетных стимулов на 130 миллиардов евро (3,8 % от ВВП). Благодаря этим шагам и широким гарантиям, которые предоставил новый Фонд экономической стабилизации, восстановление, как выразился министр финансов Олаф Шольц, должно было «бабахнуть»[1521]. Подобные финансовые меры, в дополнение к которым Европейский центральный банк масштабно приобретал активы, вряд ли походили на «момент Гамильтона» (названный по имени первого государственного казначея США, который в 1790 году объединил долги всех штатов в общий долг). Европейский Фонд восстановления почти не помог Италии разрешить надвигающийся долговой кризис. И было неясно, поможет ли фонд – при необходимости – в случае второй волны COVID-19 (которая, как и ожидалось, пришла осенью, когда студенты вернулись в университеты). Впрочем, фонд несколько ослабил позиции правых популистов в большинстве государств ЕС.
И это успешное утверждение европейской солидарности – которому содействовал выход из ЕС Великобритании, – имело одно неожиданное последствие для Вашингтона. Европейцы, особенно молодежь и прежде всего немцы, еще никогда – считая с 1945 года – не были настолько разочарованы трансатлантическим партнерством. Так было почти с первых дней избрания Трампа. В одном всеевропейском исследовании общественного мнения, проведенном в середине марта, 53 % молодых респондентов заявили, что в вопросах, связанных с климатическим кризисом, они больше доверяют авторитарным государствам, чем демократическим[1522]. А по данным опроса, опубликованным в мае Фондом Кёрбера, 73 % немцев сказали, что пандемия ухудшила их мнение о США, – респондентов, которые испытывали подобное отношение к Китаю, было почти в два раза меньше. Лишь 10 % немцев назвали Соединенные Штаты ближайшим внешнеполитическим партнером своей страны (в сентябре 2019 года доля таких ответов составляла 19 %). Также значительно сократилась доля немцев, предпочитавших развитию отношений с Пекином тесные связи с Вашингтоном: с 50 % в сентябре 2019 года до 37 %, – и почти сравнялась с долей тех, кто предпочитал сближение с Китаем, а не с США (36 %)[1523]. Иными словами, усиление антикитайских настроений уравновешивалось возрастающей антипатией к Америке.