— Угомонись, дурень, ведь человека убили, — сказал ему Световид. — И не худшего из всех, кого я в жизни знавал. Фадетта, я твой должник. Вот твое приданое — и такое, что плясать будешь только ради своего удовольствия. Вот, вот…
Он просмотрел одно из завещаний и ткнул пальцем в строчку.
— Видишь — шкатулка рыбьего зуба с уборами, а цена им — сорок тысяч. Вот эти сорок тысяч — твои.
— Какого еще человека? — спросил, прервав пляс и опомнившись, Дальновид.
— Надеждина.
— Так… — Дальновид ловко втиснулся между Федькой и Световидом. — Пойдем, Фадетта, все мне расскажешь. Погорюем вместе, пойдем, пойдем… Этот каменный монумент так тебя не выслушает, как я выслушаю, пойдем, сядем в уголке…
— Григорий Фомич, одеваться, — сказал Световид. — Парик, лучшие чулки. Пошли за Пахомычем. Я еду с этими бумагами к Моссу. Спешно.
Он вышел, даже не оглянувшись на Дальновида и Фадетту, зато вошел Выспрепар.
— Что тут у вас творится? — спросил он.
— Беда, — ответил Дальновид, гладя Федьку по плечам и по голове. — Настоящая беда — такая, что уж и праздник не в радость. Наш фигурант разболтал Лисицыным все, что знал, и тем погубил Надеждина.
— Бориса? Ах ты Господи, такой славный человек… я уж думал, как бы его к делу приставить… — Выспрепар покачал головой. — Замечательный человек, умница, труженик. Перо не совсем еще бойкое, да если кто начинает с переводов — тому еще долго руку ставить и язык вырабатывать… жаль, жаль…
— Румянцев ему и в подметки не годится.
— Да, Румянцев туп и недалек, его без присмотра оставлять опасно. Доигрались…
— Надо его как-то из лисицынского дома выманить.
— Сходи, как стемнеет, туда — не будет ли стрелы. Пока не получим оттуда известий — ничего предпринимать не будем. А я случайно, идя из части, встретился с Миробродом, — сказал Выспрепар. — Он передал новое письмо — весьма, весьма занятное. Помнишь историю с купцом, который выжил из ума и вообразил себя штукой французского бархата?
— С кем не бывает, — философически заметил Дальновид. — Он что, написал письмо о безумце?
— Да, и подписал именем Световида. Купец-то, горемыка, сидит под замком в богадельне, а опекуны его уже оставили крохи от былого состояния.
— А что, следовало оставить купца на воле, чтобы он понаделал дурачеств?
Сильфы заспорили о правах и обязанностях опекунов, а Федька тихонько вышла из гостиной.
Все было скверно, хуже некуда. То, что пропал Румянцев, сейчас ее почти не беспокоило — отыщется в чьей-нибудь постели! Но Бориска, смешной нелепый Бориска, душу вложивший в свой словарь, добрый приятель и единственный любовник Бориска — он умер вместо Федьки, ведь его погубили, чтобы отнять завещание. Умер! И если бы можно было вернуться в тот миг, на ту Пятую линию, но имея при себе оставленный дома по глупости нож, то Федька накинулась бы на убийц, исполосовала им лезвием рожи! Ведь был же способ спасти Бориску, а она не сумела, и теперь всю жизнь будет помнить об этом.
Казалось, слез больше быть не должно, а они все же полились сами собой. Может, Бориска был единственным другом — и лишь теперь это стало ясно.
Вдруг осенило — похороны! Тело, скорее всего, увезли на съезжую и будут разбираться, чье оно! Надо все объяснить Выспрепару, он лицом нехорош, но деловит и умеет разговаривать с полицейскими чинами. Вот ведь ездил говорить о Платовой и даже с ней встретился.
Странные вещи подсказывает порой нечистая совесть. Федьке вот пришло в голову, что если она целую ночь напролет будет читать над Бориской псалмы, Господь простит ее — и Бориска простит.
Федька вышла в гостиную, когда Выспрепар и Дальновид говорили о судьбе журнала «Каббалистическая почта». Что-то им внушало опасения, связанные с двумя завещаниями, которые привезла Федька. Но ей недосуг было разбираться в заботах типографщиков.
— В этом доме есть Псалтирь? — спросила она.
— Есть, поди. Это нужно Григория Фомича спрашивать, — ответил Выспрепар. — Сядь, посиди с нами, Фадетта.
— Нет. Благодарю.
— Послушай меня. У каждого человека есть время потерь и время находок. После большой потери жди большую находку, — сказал Выспрепар, но она, не желая философствовать, пошла к Григорию Фомичу, а оттуда — в две комнатки, отведенные под лазарет. Ей вдруг пришло на ум, что в теперешнем состоянии духа нужно ухаживать за больным Шляпкиным и таким образом искупать свои грехи.
Шляпкин до отравления никаких добрых чувств у нее не вызывал — тем более, следовало наказать себя и заботиться и товарище по береговой страже.
Но Андронушка, обычно тихий и кроткий, выставил ее из лазарета.
— Не бабье это дело, — сказал он. — Ступай, ступай, сударыня. Вот разве что возьми у Фомича старую простынку да нащипли корпии.
Федька согласно кивнула и пошла в палевую комнатку. Но в одиночестве и от того, что руки были заняты, а голова — нет, стали зарождаться мысли: коли до такой степени не складывается судьба, может, прямая дорога в монастырь?
Неизвестно, как бы эта мысль развивалась, — может, Федька бы додумалась и о принятии схимы, но за окном раздался выстрел.
Она бросила простынку, от которой осталась хорошо коли половина, и побежала в гостиную. Пока добежала — грянул еще один выстрел.
В гостиной было пусто — один Цицерон с перепугу вопил не своим голосом:
— Кар-р-раул! Р-р-ромашка амур-р-рчик!
Потом Федька услышала и человечьи голоса.
— Все хорошо, все хорошо! Ничего не случилось! — убеждал Дальновид.
— Слава богу, обошлось! — радовался Выспрепар.
— Сюда, сударыня, сюда, — звал Григорий Фомич.
И они втроем ввели в гостиную маленькую круглолицую женщину, в одном лишь платье и сильно растрепанную. Эта женщина была бы очень хороша собой — не той красотой, которая ценится в Большом Каменном, а другой — не для сцены, а для уютного дома, для любящего мужа, для полудюжины толстеньких румяных деток, — кабы не безумный взор. И того, кто пожелал бы усадить красавицу в кресло у камина, несколько смутил бы дымящийся пистолет в ее пухловатой ручке.
— Сюда, сюда, Миловида, к печке! — наперебой говорили сильфы. — Вот кресло, вот скамеечка, ножки на нее… Андронушку сюда, он умеет растирать ноги! Григорий Фомич, пуншу спроворь! Одеяло, одеяло скорее!
Дальновид, опустившись на колени, быстро разул Миловиду, отбросил промокшие туфли, задрал юбки, стянул чулки и, не стесняясь, прижал голые ноги к груди.
— Да где ж Световид? — спрашивала красавица, не обращая внимания на Дальновида. — У меня для него новость! Надо действовать скоро, иначе… да куда ж он подевался?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});