ее угрюмого молчания и восточного равнодушия – с тех пор, как содеялось то, что содеялось. А когда все поняли, что заставить ее помолиться не удастся, тут уж ничего не оставалось, кроме как без толку возиться с проржавевшим дверным замком, и поглядывать на содеянное, и гадать и даже делать вид, что надежда есть, и приговаривать, что в конце-то концов, может, неназываемая тварь, приход которой предрешен, из лесу все-таки не явится.
Вы скажете, дом я выбрал просто кошмарный, но, опиши я лес, из которого вышел, вы бы так не подумали: я готов был укрыться где угодно, лишь бы успокоиться и о лесе не вспоминать.
Мне было крайне любопытно, что такое явится из леса по причине содеянного; а поскольку видел я тот лес – а ты, кроткий мой читатель, не видел, – я отлично понимал, что явиться может что угодно. Спрашивать Сфинкс было бесполезно – она редко открывает тайны, под стать своему возлюбленному Времени (и боги все пошли в нее), и пока она не в настроении, она откажет наотрез. Так что я принялся потихоньку смазывать замок маслом. Этим немудрящим действом я тут же завоевал всеобщее доверие. Не то чтобы труды мои имели смысл – смазать замок следовало давным-давно; но увидели, что я проявляю интерес к тому, что казалось жизненно важным. Все столпились вокруг меня. И принялись расспрашивать, что я думаю об этой двери и видал ли я получше? а похуже? – а я рассказал обо всех ведомых мне дверях и заверил, что двери Баптистерия во Флоренции[18], несомненно, лучше, а вот двери, изготавливаемые одной строительной фирмой в Лондоне, не в пример хуже. А потом я спросил, что же такое грядет к Сфинкс по причине содеянного. Поначалу все упрямо молчали, и я перестал смазывать дверь; тогда мне, так и быть, объяснили, что грядет архиинквизитор леса, дознаватель и мститель за всех лесных обитателей; по рассказам о нем у меня сложилось ощущение, будто на самом деле персонаж этот – что-то вроде безумия, которое нисходит и полностью накрывает собою отдельно взятое место, своего рода белый туман, в котором разум не выживает; вот чего все страшились, лихорадочно теребя замок прогнившей двери; а в случае Сфинкс это был не столько страх, сколько просто-напросто предвидение.
Дом, где живет Сфинкс
Надежда, за которую все отчаянно цеплялись, была лучше, чем ничего, но я-то ее не разделял; со всей очевидностью, то, чего они страшились, напрямую следовало из содеянного – это было видно скорее по обреченности в лице Сфинкс, нежели по всей этой жалкой суматохе вокруг двери.
Зашуршал ветер, полыхнули высокие свечи, всеобщий страх и глухое молчание Сфинкс нагнетали атмосферу еще ощутимее; нетопыри беспокойно метались во мраке на ветру, пригибавшем пламя свечей совсем низко.
И тут послышались пронзительные вопли – вдалеке, затем поближе: что-то надвигалось на нас с жутким смехом. Я опрометчиво ткнул пальцем в злополучную дверь; палец глубоко ушел в прогнившую древесину – я понимал, что дверь не выстоит. Наблюдать за всеобщей паникой мне было недосуг; я подумал о черном ходе, ведь даже лес казался предпочтительнее. Одна только Сфинкс сохраняла невозмутимое спокойствие, она напророчила и, верно, провидела собственную участь, так что уже ничто не могло ее потревожить.
По трухлявым ступеням приставных лестниц, древних, как род человеческий, по скользкому краю кошмарной пропасти – сердце мое зловеще замирало, а подошвы ног холодели от ужаса – я карабкался от башни к башне, пока не нашел дверцу черного хода; и выводила она на одну из верхних ветвей громадной мрачной сосны. Я соскользнул по стволу вниз, на землю. И как же рад я был снова оказаться в лесу, из которого недавно бежал!
А что до Сфинкс в ее обреченном доме – уж и не знаю, что с ней сталось. Суждено ли ей до скончания времен глядеть безутешно на содеянное, помня лишь в затуманенном своем сознании, над которым теперь потешаются мальчишки, что некогда было ей ведомо все то, что повергает людей в ужас; или в конце концов она ускользнула прочь и, карабкаясь от одной страшной пропасти к другой, наконец добралась до вышних пределов и по сей день мудра и неизменна? Ибо кто знает, что есть безумие – дар богов или порождение адской бездны?
Правдоподобное приключение трех любителей изящной словесности
Когда номады пришли в землю Эль-Лола, у них иссякли песни, и вопрос о похищении золоченого ларца встал во всей своей первостепенной важности. С одной стороны, многие уже предпринимали попытку отыскать золоченый ларец, в котором (как известно любому эфиопу) хранятся стихи баснословной ценности; в Аравии о судьбе смельчаков судачат и по сей день. С другой стороны, скучно ночами сидеть у костра, если нет новых песен.
Обо всем об этом толковали однажды вечером в племени хет на равнине у подножия скалы Млуна. Родиной народ этот считал дорогу, что пролегла в мире древних скитальцев; номадов-старейшин снедало беспокойство, ибо новых песен не предвиделось, в то время как утес Млуна в зареве заката – утес, коего не касались тревоги человеческие и до поры не коснулась ночь, укрывающая мглою равнины, – безмятежно взирал на Сомнительные земли. Именно там, на равнине по ту сторону Млуны, что ведома людям, – едва только вечерняя звезда тише мыши скользнула на небосклон и, словно султаны, затрепетали одинокие языки походного костра (но звуки песен не приветствовали их), – именно там второпях задумано было номадами безрассудное предприятие, известное миру как Поход за Золоченым Ларцом.
Воистину мудрую осмотрительность выказали старейшины номадов, избрав на роль взломщика небезызвестного Слита, того самого взломщика, который, как поучают гувернантки в невесть скольких классных комнатах (как раз в то время, как я пишу об этом), обманул бдительность самого короля Весталии. Однако ларец был довольно увесист, и Слит нуждался в помощниках: а любители чужой собственности Сиппи и Слорг в ловкости могли потягаться с нынешними торговцами антиквариатом.
И вот на следующий же день эти трое взобрались по склону горы Млуна и худо-бедно уснули среди снегов – все лучше, нежели рискнуть провести ночь в лесах Сомнительных земель. И засияло утро, и зазвенел многоголосый птичий хор, – но леса внизу, и пустошь за лесом, и голые зловещие скалы таили в себе немую угрозу.
Хотя опыт Слита исчислялся двадцатью годами грабежей со взломом, говорил он мало; только когда один из его спутников спотыкался о камень или позже, уже