— Мы оторвались. Как ты там, в порядке?
Она хотела огрызнуться, но поняла, что злится от боли. Вместо этого она открыла глаза и сплюнула сгусток крови:
— Наверное, в порядке. Кажется, сломано ребро, легкие так жжет, словно я выпила бочку горящей смолы, а из-за резкого старта у меня голова раскалывается от боли. Но я осталась в живых.
— Уже неплохо, — откликнулся Калофис. — Я только хотел убедиться, что ты жива.
— Я тронута твоей заботой, — не удержалась Камилла, а затем добавила: — Но все равно спасибо за то, что спас мне жизнь.
Калофис ничего не ответил, и всю обратную дорогу до Тизки они провели в молчании.
В медицинских покоях не умолкало легкое гудение приборов. Каллиста, откинувшись на спину, лежала в постели с закрытыми глазами, и ее грудь ритмично поднималась и опускалась. Кожа на ее лице стала сероватой, тусклой и безжизненной, волосы пришлось сбрить наголо. Лемюэль сидел рядом с кроватью и сокрушался, что ничем не может ей помочь, кроме как оставаться рядом и держать за руку.
Он с Камиллой сменяли друг друга в палате подруги, но Лемюэль провел здесь уже сорок восемь часов и чувствовал, как веки наливаются свинцовой тяжестью. С другой стороны у кровати тихонько посвистывали приборы в корпусах из орехового дерева, с многочисленными шкалами в золоченых рамочках и выводом информации на пикт-экраны. Медные провода из гнезд в боковых панелях тянулись к разным точкам на черепе Каллисты и гудящим шарам, что висели над приборами.
Наконец веки Каллисты дрогнули, она открыла глаза и, увидев Лемюэля, слабо улыбнулась:
— Привет, Лемюэль.
Ее голос прошелестел, словно ветерок по опавшим листьям.
— Привет, моя милая, — ответил он. — Ты прекрасно выглядишь.
Каллиста попыталась рассмеяться, но поморщилась от боли.
— Извини, — огорчился Лемюэль. — Я не должен заставлять тебя смеяться, твои мускулы и так слишком деформированы.
— Где я?
— В нейрохирургии пирамиды апотекариев. После того, что произошло, это самое подходящее для тебя место.
— А что со мной было? Очередной приступ?
— Боюсь, что так. Мы пытались дать тебе каву, но ты была уже слишком далеко, — сказал Лемюэль, не решаясь повторять то, что она наговорила им во время приступа.
Каллиста подняла руку ко лбу, а за ней потянулись прозрачные трубки и кабели, подключенные к тыльной стороне кисти. Она дотронулась до головы и нахмурилась, ощупывая ежик волос и бронзовые контакты на черепе.
— Да, жаль твоих волос, — сказал Лемюэль. — Но их пришлось сбрить, иначе было невозможно установить контакты.
— А что это? И для чего?
— Эти приборы Анкху Анен принес из храма Корвидов. Поначалу он отказался рассказывать, что это такое, но постепенно я выяснил, что приборы контролируют эфирную деятельность мозга и подавляют возможные вмешательства. До сих пор, похоже, они работали исправно.
Каллиста кивнула и огляделась по сторонам:
— А как долго я здесь нахожусь?
Лемюэль потер ладонью подбородок:
— Моя щетина говорит, что прошло три дня.
Она улыбнулась и немного приподнялась в постели. Лемюэль налил стакан воды, и Каллиста с удовольствием все выпила.
— Спасибо, Лемюэль. Ты хороший друг.
— Я стараюсь, моя дорогая. А ты помнишь что-нибудь из своих видений? Я бы не стал тебя спрашивать, — добавил Лемюэль, — но Анкху Анен считает, что это может быть очень важно.
Каллиста прикусила нижнюю губу, и летописец заметил в ее глазах отблески того ужасного взгляда, который он видел после ланча в кафе.
— Кое-что помню, — сказала она. — Я видела Тизку, но совсем не такой, какой мы ее знаем. Солнца в небе не было, и единственным освещением служило только зарево пожаров.
— Пожаров?
— Да, весь город был в огне, — подтвердила Каллиста. — Он был сильно разрушен.
— Кем?
— Я не знаю точно, но среди грозовых туч я заметила подкрадывающихся зверей, а откуда-то издалека доносился вой. — В глазах Каллисты появились слезы, и по щекам протянулись мокрые дорожки. — Да, все вокруг горело, и сверху дождем осыпались осколки стекла. Они все блестели, как будто зеркальные, и в каждом я видела отражение одного открытого глаза, который смотрел прямо на меня.
— Ну, это просто видение, — сказал Лемюэль, взял ее за руку и ласково погладил по пальцам.
— Оно очень страшное, и является мне уже не в первый раз. Сначала я не могла узнать Тизку, но теперь, когда познакомилась с городом, я уверена, что каждый раз видела именно эти улицы.
Внезапно она что-то вспомнила:
— Лемюэль, а я что-нибудь написала?
— Да, но что-то абсолютно бессмысленное. Анкху Анен до сих пор пытается расшифровать твои записки.
Каллиста прикрыла глаза, стерла со щек слезы, судорожно вздохнула и вдруг улыбнулась, услышав, как кто-то открыл дверь. Обернувшись, Лемюэль увидел высокого и широкоплечего мужчину в форме капитана Гвардии Шпилей Просперо. Этот смуглый парень с резкими чертами лица и решительным подбородком, точь-в-точь как на скульптурах Гектора или Ахилла, был невероятно красив.
Лемюэль сразу же невзлюбил незнакомца, просто по привычке.
Алую форменную куртку капитана, аккуратно отглаженную и вычищенную, украшали бронзовые пуговицы, золотое шитье и множество сверкающих медалей. Серебряный шлем он нес на руке, а на боку висели длинная изогнутая сабля и блестящий лазпистолет.
— Сохем! — радостно воскликнула Камилла.
Офицер приветственно кивнул Лемюэлю и протянул руку:
— Капитан Сохем Витара, сэр. Пятнадцатый пехотный полк Просперианской гвардии.
Лемюэль принял предложенную руку и невольно поморщился, ощутив крепкую хватку Витары.
— Лемюэль Гамон, летописец Двадцать восьмой экспедиции.
— Рад знакомству, — сказал Витара. — Калли много рассказывала о вашей дружбе, и я благодарен за оказанную ей поддержку, сэр.
Приветливые манеры и природное обаяние Витары немного рассеяли недоброжелательность Лемюэля. Сознавая, что теперь он лишний, летописец заставил себя улыбнуться.
— Рад встрече, капитан Витара, — сказал он, поднимаясь со стула и подхватывая свой плащ. — Теперь я оставлю вас наедине.
Он бережно приподнял руку Каллисты и запечатлел на ней поцелуй:
— Мы увидимся позже, дорогая.
Каллиста схватила его за плечо и заставила наклониться. Она зашептала ему прямо в ухо:
— Я хочу уехать с Просперо. Я не могу больше здесь оставаться. И никто из нас не должен здесь жить.
— Что? Нет, милая, ты не в том состоянии, чтобы куда-нибудь лететь.
— Лемюэль, ты не понимаешь. Этот мир обречен. Я видела его в агонии.