— Почему же? Что с тобой, милое дитя? Ты так напряжена, с чего бы это?.. — Лорд отстранился. Гермиона сжала челюсти. Голос его был притворно ласков, и она тоже прекрасно улавливала это притворство. — Где же твоя инициатива и хваленая храбрость? Сегодня ты не ответила бы мне? А если я прикажу тебе повторить все прямо сейчас? Ты посмела бы мне отказать?
Гермиона молчала, но в глазах ее блестели слезы.
Драко захотелось взвыть, рычать, наброситься на них обоих — выплеснуть эту безумную, почти физическую боль. Больше он ничего не понимал. Не понимал его слов, ее странного поведения, не понимал, почему Гермиона-мать-ее-Грейнджер так смотрит на Темного Лорда. Он уверял себя, что не может разгадать гребаной двусмысленности, что вложена была в слова и действия, что разворачивались перед его глазами — в самом деле, не может, потому что те догадки, что лезли в голову, были слишком, неправдоподобно абсурдными, и объяснений у Драко вовсе не оставалось… как и времени! Черт, он совсем забыл о времени!
Знакомый неприятный зуд — легкий, но уже весьма заметный — напомнил о том, что Драко Малфой, поглощенный разыгравшимся представлением, вовсе не Драко Малфой, а Теодор Нотт, пусть и под дезиллюминационными чарами, а обратная трансформация, похоже, уже начиналась. Аккуратно тронул правой рукой запястье левой, инстинктивно попытавшись нащупать часы, но вспомнил, что их больше нет. Адски медленно дотянулся до внутреннего кармана мантии и… и похолодел. Не было и фляги с Оборотным! Ему захотелось немедленно начать ощупывать себя, все карманы, оглядеть пол вокруг, и он непременно сделал бы это, если бы не истинно смертельная необходимость оставаться бесшумным и недвижимым. Фляги не было, потому что он — идиот! — оставил её там, в коридоре!.. Теперь Драко все явственнее чувствовал, как начинают ныть мышцы — маглы в той кафешке в Ист-Энд что-то говорили о психо… психосоматике, может быть, это всего лишь она?.. Голос, прошелестевший в каком-то жалком метре от Драко, выдернул его в реальность, не менее пугающую, чем собственные панические мысли. Они все еще были рядом, и между ними разворачивалась своя, личная драма с непонятным для зрителей сюжетом. А о них, невидимых зрителях, похоже, забыла даже Гермиона.
— Ничего не получилось, верно? Иначе ты не чувствовала бы того, что чувствуешь.
Мучительно медленно Темный Лорд вновь притянул ее к себе в объятия — самые противоестественные в мире объятия, самое чудовищное и странное зрелище, что доводилось наблюдать Драко когда-либо в жизни. Руки его с когтистыми длинными пальцами покоились на ее спине белыми пауками, а Гермиона… Гермиона прикрыла глаза (слезы действительно блестели на ее ресницах), прижалась к его груди, как будто… с облегчением. В поисках защиты.
— Вы ничего не знаете. И никогда не сможете понять, что чувствовать можно не только…
— Ш-ш-ш. Лучше замолчи, иначе я заставлю тебя замолчать. Пусть они посмотрят, — прошептал он, отстраняя ее от себя, но не отпуская. Не желая отпускать. — Пусть увидят. Пусть станут свидетелями. — С этими словами он указал ровно на то место, где, по догадкам Малфоя, скрывались под мантией-невидимкой гриффиндорцы. — Ведь твой план ни капли не противоречит моему. На три части. Три части — это даже лучше, эффективнее.
Драко никак не мог уразуметь, о чем идёт речь, маниакально выискивая хоть какие-нибудь намеки в ней, в Гермионе, в ее лице, реакции, ответе… Но она ахнула в испуге, дернулась, и на секунду ему показалось, что она кинется — то ли вперед, закрыть собою пустоту, являвшуюся в самом деле ее лучшими друзьями из прошлой жизни, то ли на колени перед Тем-Кого-Нельзя-Называть. А он… — Драко Малфой не только не успел среагировать; он не успел даже осмыслить происходящее — Темный Лорд повернулся вдруг прямо к нему, невидимому (по крайней мере, надеявшемуся именно на это). Тщетно.
— Рад видеть тебя в добром здравии, Теодор. Или лучше сказать, Драко?
Он повел сероватой рукой, и Драко с леденящим кровь ужасом ощутил, как рассеиваются дезиллюминационные чары, взглянул на свои ладони, пошевелил пальцами — своими, черт, собственными пальцами. Не Нотта. Тут же посетило знакомое чувство, выработавшийся за годы его постоянного присутствия условный рефлекс — захотелось пасть ниц, на колени, хотя бы согнуться в почтительном полупоклоне, склонить голову. Щелчок когтистых пальцев, и палочка Драко валяется у резной балясины.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Конец. Это точно конец.
Драко Малфой замер в чистейшем ступоре, не зная, что сказать, как себя повести. Вновь прощаясь с Грейнджер. С драгоценной своей жизнью прощаясь тоже. Все мысли разом испарились под взглядом внимательным — и отчего-то насмешливым. Так и убьет его, с насмешкой… Но Темный Лорд вдруг отвернулся, будто (снова совершенно нелогично) потеряв всякий интерес к рассекреченному и обезоруженному «Нотту».
— И ты здесь, Гарри Поттер, — прошелестел его голос, заставляя Драко вновь зажмуриться и сжать зубы. — Я знаю это. Неужели так и продолжишь прятаться от меня, как жалкий трус, коим ты, впрочем, и являешься?
Гермиона дернулась, но достаточно было одного его жеста, легкого движения, чтобы она замерла на месте. Поттер, разумеется, тут же явился взору заклятого врага — с детства избравшего его, до рождения еще уготовавшего ему и самому себе такую судьбу.
— Поттер, — снова сардоническая усмешка. Драко не понимал причин такого хорошего его настроения. Разве не должен он был немедленно избавиться от всех троих? — Прежде, чем мы начнем, хочу, чтобы ты знал: убить тебя тогда в Запретном лесу было лучшим моим решением.
— Пожалуйста, не трогайте их! — взмолилась тихо Грейнджер. — Я… согласна на любые условия. Все что угодно. Только, пожалуйста, дайте им просто уйти! Всем.
— Мы не уйдем без тебя! — храбро (и, честно говоря, совершенно по-идиотски патетично) воскликнул Поттер.
— Очаровательно, — темный волшебник скривился раздраженно, и не взглянув на Гермиону, что аккуратно прикоснулась к его рукаву. — Ты понимаешь, сколь абсурдно то, что ты предлагаешь? Разумеется, понимаешь, поскольку точно знаешь мои условия. Готова жертвовать собой, глупая грязнокровка, в очередной раз жертвовать. Ради чего ты переступаешь через собственный страх?.. Ты ведь так боишься вечной жизни и так пренебрегаешь страхом смерти…
— Отпусти ее! — снова Поттер. Лучше бы заткнулся, все прекрасно понимали (Драко, по крайней мере, точно знал), что эти увещевания совершенно бессмысленны. Но Темный Лорд все же ответил — будто и сам зачем-то тянул время, едко улыбаясь, наслаждаясь этим разговором, этой во всех отношениях жалкой пикировкой. Всем, черт возьми, было понятно, кто победил.
— Видишь ли, Гарри Поттер… Я не держу мисс Грейнджер. Спроси ее саму, — усмешка рассекла бледно-серое лицо.
Драко перевел взгляд на Гермиону. Она молчала, поджав губы, обняв себя руками. Не двигалась. Не ответила. Ничего, черт возьми, не произнесла! На ресницах ее все так же блестели слезы, но она не плакала. И даже не пыталась опровергнуть сказанное.
Лорд повернулся к Гермионе, и Драко проследил за ее взглядом: она смотрела на него странно, долго, беспокойно. Мятущийся взгляд этот совершенно не был ему знаком. Это все чертов крестраж, осколок его замаранной души… Как избавить ее от этого? Смогут ли они найти способ, если выберутся из этого ада? Крестраж. Но что, если дело было вовсе не в нем? Драко вдруг осознал это, всем своим существом прочувствовал, пережил эту мысль так, будто это было окончательной и бесповоротной истиной — что если причина этой перемены в ней была вовсе не в чужой душе, а в чем-то другом? Безнадежность затопила его, выплеснулась через край отчаянием. Захотелось вдруг послать все к черту. Трансгрессировать прямо сейчас (о, если бы он только мог), в ту же секунду, оставить их всех здесь на погибель, вернуться к родителям… Одному, без той, что стала его жизнью и светом, так безнадежно привязанная ко тьме… Немыслимо. Теперь и это тоже казалось немыслимым.
…Голоса и шум послышались вдруг на нижнем пролете, совершенно меняя вектор всеобщего внимания, рассеивая царившие вокруг обреченное оцепенение. Драко похолодел: один из голосов был донельзя знакомым, и быть здесь ему совершенно точно не полагалось. Что могло произойти?.. Это был его голос, точнее, тот, к которому он пытался привыкнуть как к своему все гребаное утро.