В Витебске Шагал устроил выставку еврейских художников, организовывал музей, мастерские и школу изобразительного искусства, куда пригласил самых знаменитых художников – несколко месяцев там преподавал сам Мстислав Добужинский. Но самым ярким его деянием была, конечно, демонстрация в честь первой годовщины Октябрьской революции: над ней трудились все витебские художники, с энтузиазмом пытающиеся выплеснуть искусство на улицы. В результате по городу, раскрашенному в зеленые, белые и оранжевые круги, квадраты и прямоугольники, прошла демонстрация с лозунгом «Да здравствует революция слов и звуков!», а на главной площади висело гигантское полотно: человек на зеленой лошади и надпись «Шагал – Витебску!»
В январе 1919 года наконец открылась школа изобразительных искусств: преподавали там Иван Пуни и его жена Ксения Богуславская, Иегуда Пэн и Вера Ермолаева, Нина Коган, Лазарь Лисицкий и многие другие. Скоро в состав преподавателей школы, довольно быстро ставшей академией, пригласили Казимира Малевича. Тот, вдохновенный и страстный проповедник супрематизма, моментально собрал вокруг себя сторонников и последователей, организовавшихся в группу УНОВИС – «Утвердители нового искусства». На фоне сверхавангардного супрематизма лирический сюрнатурализм Шагала казался архаичным и нелепым – неудивительно, что в конце концов он был вынужден уволиться и навсегда покинуть родной Витебск.
Марк Шагал. Прогулка, 1917 г.
Шагалы обосновались в Москве, вновь ставшей столицей России. Здесь Шагал начал осваивать почти новый для себя жанр сценографии: хотя когда-то Бакст обвинял его в том, что он не умел даже грунтовать холсты для декораций, теперь Шагал успешно сотрудничал сразу с несколькими московскими театрами. Среди них – Театр Революционной сатиры, экспериментальный театр Эрмитаж, Камерный театр и, наконец, Еврейский театр, для которого Шагал оформляет зал: 7 панно, занавес и плафон превратят маленькое помещение театра в удивительную «шагаловскую шкатулку». Центральное панно «Введение в еврейский национальный театр» размером три на шесть метров, на котором были изображены актеры театра вместе с самим Шагалом, окруженные еврейскими символами, планетами и священными животными, наглядно демонстрировало историю и перспективы еврейского искусства. Композицию, призванную, по мысли Шагала, символизировать театральность всего мироздания, мистический характер театра и высший смысл хаотичности бытия, из которого – согласно каббале – родился мир, один из критиков назвал «еврейским джазом в красках».
Из-за возрастающего неприятия «нового искусства» со стороны государственных чиновников Шагалу все меньше удается нормально работать. Он снова надеется на возвращение в Европу: его зовет туда и непоседливая душа художника, и необходимость разыскать оставленные в Берлине картины, но уехать по-прежнему не удается. В результате почти весь 1921 год он проработал преподавателем рисования в детских трудовых колониях – «Малаховка» и «III Интернационал», где учениками его были бывшие беспризорники, потерявшие семьи в пламени войны и революции, а коллегами – такие же отвергнутые властью интеллектуалы, как и он сам. Настроение «Малаховки» представляло из себя сложную смесь надежды, депрессии, усталости и детской радости – все это нашло свое отражение в работах Шагала.
Наконец в 1922 году он собрался уезжать: поэт Демьян Бедный, знакомый с Лениным, помог получить разрешение на выезд, Луначарский оформил паспорт, коллекционер и друг Яков Каган-Шабшай дал денег на дорогу, а поэт Юргис Балтрушайтис, занимавший пост поверенного в делах, а позже посла Литовской республики в Москве, дал разрешение на вывоз его работ дипломатической почтой в Каунас, где у Шагала планировалась выставка. Шагал отправился в путь один, летом: незадолго до отъезда Белла, упав на репетиции, повредила ногу и была вынуждена остаться. Они с Идой присоединятся к Шагалу только через несколько месяцев.
Когда Шагал добрался до Берлина, он обнаружил, что Герхарт Вальден распродал почти все его работы, а инфляция съела почти всю вырученную сумму. Отчаявшийся Шагал затеет долгий судебный процесс – хотя бы для того, чтобы узнать имена покупателей. Лишь через четыре года Шагал сможет вернуть себе некоторые работы; судьба многих до сих пор неизвестна. Многие из них Шагал позже нарисует заново.
Еще в Каунасе Шагал начал писать свою автобиографию, получившую название «Моя жизнь». В Берлине он задумал издать ее: были созданы графические иллюстрации в новом для Шагала жанре гравюры, заказан перевод на немецкий язык – однако текст Шагала, перенасыщенный образами, жаргонизмами и поэтическими символами, оказался слишком сложен для перевода – текст так и не успели сделать. Гравюры были изданы отдельно – полностью «Моя жизнь» выйдет лишь в 1931 году в переводе на французский язык, выполненном Беллой Шагал.
В сентябре 1923 года Шагал с семьей вернулся в Париж, ставший для него второй родиной: «Париж, ты мой Витебск!» – писал он. Не имея постоянной мастерской и, следовательно, возможности писать, он все больше времени отдает книжной графике. Для издателя Амбруаза Воллара Шагал создал иллюстрации к «Мертвым душам» Гоголя, басням Лафонтена, Библии и современной прозе, а также создает цикл гуашей под названием «Цирк Воллара»: однако из-за внезапной смерти самого Воллара эти работы не были изданы.
Оказавшись, наконец, в Париже, Шагал при любой возможности начинал рисовать. Всего за несколько лет он создал (или воссоздал) множество прекрасных произведений, к концу двадцатых годов завоевавших ему повсеместное признание критиков как одного из крупнейших художников своего времени. Его выставки от Парижа до Нью-Йорка, от Праги до Палестины проходят с неизменным успехом, и вырученные от продажи картин деньги позволяют Шагалу уже в конце 1929 года купить дом на улице Сикомор. Однако в новом доме художнику не сидится: он постоянно путешествует по Франции, очарованный красками Средиземноморья и снежными альпийскими пейзажами, церквями Савойи и цветами Бретани.
Марк Шагал. Церковь в Шамбон, 1926 г.
А позже Шагал влюбился в зелень Испании, переливы света Голландии, итальянские музеи и легенды Палестины. Однако он все равно остался русским художником, не растворившим, а обогатившим свою национальную составляющую. Как отмечали критики, его манера стала свободнее, а краски – ярче. В отличие от многих русских эмигрантов, лишившихся вдали от родины самобытности, жизненной силы или вдохновения, Шагал лишь обрел в Париже новую жизнь: его Россия, его Витебск, его молодость всегда были с ним, воплощенные в его обожаемой Белле. Она неизменно вдохновляла его, оставаясь музой, подругой, помощником и любимой женщиной – единственной и неповторимой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});