этом отношении в одинаковой степени.
Однако если где-либо фантазия вмешивается в нравственность в качестве полноправной и своевольной госпожи, то это несомненно происходит в области недозволенного общения полов. Как известно, вплоть до самого появления сифилиса средневековье не гнушалось заурядного блуда, сравнительная же статистика различных категорий проституции этого времени не относится к нашей теме. Однако что, как думается, было характерно именно для итальянцев эпохи Возрождения, так это то, что здесь брак и его права попирались в большей степени и с большей сознательностью, чем где-либо еще. На девушек высших сословий, запертых со всей возможной тщательностью, это не распространяется; кто был подвержен страстям, так это замужние женщины.
Замечательно при этом то, что сколько-нибудь заметного упадка института брака несмотря ни на что не происходит и семейная жизнь совершенно не испытывает того разрушения, которое бы имело место в аналогичных условиях на Севере. Налицо было желание жить целиком и полностью по собственному произволу, однако совершенно без отказа от семьи, даже в тех случаях, когда следовало опасаться, что семья эта принадлежит не тебе одному. Да и сама порода при этом ничего не утратила — ни физически, ни духовно, ибо что до того очевидного духовного спада, наступление которого ощущается около середины XVI в., то для него возможно назвать вполне определенные внешние причины политического и церковного свойства, даже если мы не захотим согласиться с тем, что круг возможных творческих достижений Возрождения просто достиг своего завершения. Несмотря на все излишества итальянцы продолжают принадлежать к наиболее здоровым и обладающим наилучшей наследственностью в телесном и духовном отношениях жителям Европы[874] и, как известно, продолжают поддерживать это свое преимущество вплоть до сегодняшнего дня, когда нравы здесь чрезвычайно исправились.
Что удивляет, когда приступаешь вплотную к рассмотрению любовной морали Возрождения, так это бросающаяся в глаза резкая противоположность в высказываниях на эту тему. Авторы новелл и комедий создают такое впечатление, будто любовь заключается исключительно в наслаждении и для его достижения все средства, как трагические, так и комические, не только позволены, но чем они наглее и бесстыдней, тем интересней. А примешься читать лучших лириков и авторов диалогов, обнаруживается, что в них живет благороднейшее углубление и одухотворение страсти, последнее же и самое высокое ее выражение отыскивается в усвоении античных идей об изначальном единстве душ в божественном существе. Причем и то и другое воззрение были тогда истинными и могли уживаться в одном и том же индивидууме. Особо хвалиться здесь нечем, однако это факт, что в современном образованном человеке чувства не только бессознательно существуют на различных уровнях, но бывает, что и сознательно изображаются в соответственном виде, причем иной раз, в зависимости от обстоятельств — и в художественной форме. Лишь человек Нового времени является, как и античный, также и в этом отношении микрокосмом, которым не был и не желал быть человек средневековья.
Для начала следует рассмотреть мораль новелл. В большинстве из них, как сказано, речь идет о замужних женщинах и, соответственно, о супружеской неверности.
Чрезвычайно важным представляется здесь то упоминавшееся выше (с. 260 сл.) воззрение, согласно которому женщина и мужчина обладают равной значимостью. Высокообразованная, развитая в индивидуальном плане женщина распоряжается собой в Италии с куда большей самостоятельностью, нежели на Севере, и неверность не образует в ее жизни того ужасающего раскола, если только она в состоянии обезопасить себя от последствий. Право супруга на ее верность не имеет здесь того прочного основания, какое оно приобретает у северян через поэзию, а также страсть, сопряженную с ухаживанием и статусом невесты. Здесь молодая женщина вступает в мир после поверхностнейшего знакомства, прямо из-под родительской или монастырской опеки, и лишь теперь необыкновенно стремительно формируется ее индивидуальность. Главным образом такова причина того, что права супруга являются чем-то в высшей степени условным, но даже если кто и рассматривает их как ius quaesitum{479}, то это распространяется исключительно на внешние поступки, но не на ее сердце. Например, молодая прекрасная собой супруга одного старика отвергает подарки и послания молодого ухажера с непоколебимым намерением утвердить свое доброе имя (honesta). «Однако она радовалась любви юноши по причине незаурядных его достоинств, и признавала, что благородная женщина может любить выдающегося человека без ущерба для ее доброго имени»[875]. Каким же укороченным, однако, оказывается шаг от таких нюансов до полной готовности отдаться!
На измену жены взирают, однако, как на вполне оправданную меру в том случае, когда сюда добавляется еще и неверность мужа. Высокоразвитая в индивидуальном плане женщина воспринимает измену мужа не просто как горе, но еще и как глумление и унижение, именно как коварство, и теперь она осуществляет, причем зачастую с хладнокровным расчетом, заслуженную мужем месть. Выбор наказания, отвечающего данному случаю, предоставляется ее тактичности. Самая тяжкая обида могла, например, проложить путь к примирению и будущей покойной жизни, если только она оставалась окутанной глубокой тайной. Авторы новелл, узнававшие о таких случаях или измышлявшие их в соответствии с духом своего времени, полны восхищения в тех случаях, когда месть является в высшей степени точно отмеренной, когда она является произведением искусства. Понятно само собой, что супруг никогда по сути не признает такого права на возмездие, и если с ним примиряется, то лишь из страха или из благоразумия. Когда же эти соображения отпадают, когда муж по причине неверности своей супруги должен был безусловно ожидать либо во всяком случае принять меры против того, чтобы быть осмеянным посторонними — тогда дело приобретало трагический оборот. Нередко за этим следовала сопровождающаяся насилием ответная месть и убийство. В высшей степени характерным подлинным источником этих поступков было то, что помимо самого супруга имеющими право и даже обязанными это сделать считали себя братья[876] и отец жены: в последних случаях ревность уже не имеет с этим ничего общего, нравственное чувство участвует тут в меньшей степени, главной же причиной является желание отбить у посторонних охоту позубоскалить. «Ныне, — говорит Банделло[877], — приходится видеть, как одна женщина, с тем чтобы исполнить свои прихоти, отравляет мужа, поскольку, овдовев, она сможет делать, что ей заблагорассудится. Другая из страха того, что ее недозволенная связь будет открыта, велит любовнику убить супруга. Тут уже вступаются отцы, братья и супруги, чтобы смыть с себя позор при помощи яда, меча и других средств, и все же многие женщины продолжают жить, следуя своим страстям». В другом случае, когда он пребывал в более мягкосердечном настроении, у него вырывается: «О если бы не приходилось ежедневно слышать: