Quanto e bella giovinezza,
Che si fugge tuttavia!
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c'e certezza{471}.
Глава VI
Нравы и религия
Разумеется, отношение различных народов к высшим предметам — к Богу, добродетели и бессмертию — до определенной степени взору исследователя открывается, однако никогда эти отношения не могут быть выстроены в строго параллельные ряды. Чем более явными свидетельствами представляются какие-либо высказывания в этой области, тем в большей степени следует остерегаться безусловного их принятия, их обобщения.
Прежде всего это касается суждений в отношении нравственности. В этой области у различных народов возможно выявить множество частных контрастов и оттенков, однако человеческой проницательности недостанет на то, чтобы подвести под всем этим итог. Основной баланс национального характера, долг и совесть, остается скрытой от нас величиной уже хотя бы потому, что их недостаток имеет свою оборотную сторону, когда он проявляется просто как некая особенность национального характера и даже добродетель. Пусть тешат себя авторы, с охотой разражающиеся по адресу народов филиппиками обобщающего характера, да еще составленными в самых энергичных выражениях. К счастью, европейские народы могут дурно друг с другом обращаться, однако судить друг друга они не могут. Великая нация, культура, деяния и переживания которой находятся в тесном переплетении с жизнью всего современного мира, не прислушивается к высказываемым по ее адресу обвинительным или оправдательным приговорам: она продолжает жить дальше, будь то при наличии одобрительных отзывов теоретиков или без него.
Поэтому то, что последует ниже, ни в коей степени не является приговором, но некоторыми заметками на полях, накопившимися в ходе многолетнего изучения итальянского Возрождения. Значение их имеет тем более ограниченный характер, что они относятся преимущественно к жизни высших сословий, относительно которых мы информированы несравненно лучше, чем о сословиях других европейских народов. Однако из-за того, что и слава и осуждение звучат здесь громче, чем где бы то ни было, мы ни на шаг не приближаемся к обобщенному балансу нравственности.
Чей глаз способен проникнуть в глубины, в которых оформляются характеры и судьбы народов? в которых прирожденное и пережитое выливаются в нечто третье и становятся второй, третьей природой народа? где даже те духовные дары, которые на первый взгляд представляются изначально данными, формируются на деле заново, причем сравнительно поздно? Обладал ли уже, например, итальянец XIII в. той легкой живостью и уверенностью целостного человека, той играющей всеми предметами оформляющей способностью в сфере слова и изображения, которые стали ему присущи с тех пор? А если мы не ведаем таких вещей, то как можем мы выносить суждения относительно бесконечно богатых и тонких капилляров, через которые дух и нравственность безостановочно перетекают друг в друга? Разумеется, на свете существует такая вещь, как личная ответственность, и совесть является ее голосом, однако в том, что касается общих суждений, народы следует оставить в покое. Народ, кажущийся больным, может быть близок к выздоровлению, а представляющийся здоровым — может скрывать в себе уже чрезвычайно развившийся зародыш смерти, выходящий наружу лишь с возникновением опасности.
* * *
К началу XVI в., когда культура Возрождения достигла своей вершины и в то же время политические бедствия нации были уже предрешены как практически неизбежные, не наблюдалось недостатка в серьезных мыслителях, связывавших эти бедствия с великой безнравственностью. Речь совсем даже не об этих проповедниках покаяния, полагающих себя обязанными вопиять о худых временах, — их хватает во всяком народе и в любое время. Нет, сам Макиавелли посреди одного из самых важных своих рассуждений[857] открыто заявляет: да, мы, итальянцы, по преимуществу безрелигиозны и дурны. Кто-нибудь другой возможно бы сказал: «Мы получили преимущественно индивидуальное развитие; раса освободила нас от узких рамок ее нравов и религии, внешние же законы мы презираем, потому что наши правители нелегитимны, а их чиновники и судьи — порочны». Сам же Макиавелли прибавляет к своим словам: «Потому что церковь в лице ее представителей подает нам самый дурной пример».
Не следует ли нам здесь еще добавить: «Потому что свое негативное воздействие оказала античность?» Как бы то ни было, прежде чем принять такую посылку, необходимо предусмотрительно ее ограничить. Прежде всего об этом возможно говорить в связи с гуманистами (с. 177-178), особенно в отношении их беспорядочной чувственной жизни. Что до прочих людей, то здесь дело с некоторым огрублением возможно охарактеризовать так, что с того времени, как они ознакомились с античностью, на место христианского жизненного идеала, святости, приходит идеал исторического величия (с. 97 прим.). Из-за вполне естественного ложного понимания этого идеала люди начинают считать не имеющими значения также и проступки, несмотря на которые великие люди все же стали великими. Очевидно, происходило это почти неосознанно, потому что если возникает необходимость в том, чтобы привести теоретические высказывания на эту тему, их опять-таки необходимо разыскивать у гуманистов, как, например, у Паоло Джовио, который оправдывает нарушение клятвы со стороны Джангалеаццо Висконти, поскольку посредством этого была обеспечена возможность основания государства, ссылаясь на пример Юлия Цезаря[858]. Великие флорентийские историки и политики совершенно свободны от таких рабских цитат, и то, что представляется античным в их суждениях и поступках, является таковым потому, что сама их государственность по необходимости требовала до некоторой степени аналогичного античности способа мышления.
Но как бы то ни было, в начале XVI в. Италия находилась в глубоком нравственном кризисе, на выход из которого не надеялись даже лучшие люди.
Начнем с того, чтобы выявить наиболее могущественную моральную силу, оказывавшую противодействие злу. Эти высокоодаренные люди полагали, что обрели ее в форме чувства чести, являющегося загадочной смесью совести и самовлюбленности, которую сохраняет современный человек даже тогда, когда он (будь то по собственной вине или без нее) утратил все остальное — веру, любовь и надежду. Это чувство чести уживается с изрядным эгоизмом и великими пороками, оно способно быть введенным в величайшие заблуждения; однако и все то благородное, что еще сохраняется в личности, может на нем основываться, черпая из этого источника новые силы. В гораздо большей степени, чем принято полагать обыкновенно, чувство чести стало решающим мерилом поведения современного индивидуально развитого европейца; более того, и многие из тех, кто сверх этого сохранил верность обычаям и религии, бессознательно все-таки принимают наиболее важные решения в согласии с этим чувством[859].
В наши задачи не входит прослеживание того, какие своеобразные оттенки этого чувства были известны уже античности и как впоследствии средневековье превратило честь в специфическом смысле в