ощутила, как краснеет лицо.
Планировала улизнуть, но как-то само получилось, что Арден встал за мной следом, и я не стала его гнать. Устроились за столом в моей комнате. Я вытащила несессер с инструментами, взболтала первый компонент клея, просмотрела на свет стеклянную мисочку для смешивания — чистая?
Кисти почему-то попадались толстые, и я вывалила на стол весь футляр. Арден помогал в меру сил, собирая у себя отвергнутые экземпляры; он же и нашёл в итоге подходящую, аккуратную и с длинным ворсом.
— Расскажи мне сказку, — попросила я, обезжиривая ребро медного круга.
Арден ничего не сказал, — он умел как-то понять и ничего не спрашивать. Просто подкатил к себе шариковую ручку, доставил черты на отменяющих знаках и на пальцах и заговорил хриплым голосом, в котором дрожат запертые чары:
Птицы рассказали мне, будто вернулась Рыбь: в синие воды колдовских рек, в белую пену моря, в чёрную горючую воду проклятых гор.
Рыбь как родилась, солнцем целованная, так и плавает. Навешивает на себя разное, красит чешуйки в золото, да всё это без толку: Рыбь — она Рыбь и есть, как ни скрывай.
Океан ей приходится родным отцом, и стоит Рыби прикрыть глаза да помолчать, он шумит что-то ей в ответ, болтает, советуется. Рыбь может попросить, что захочет, повернуть, как вздумается, и ничего ей за то не будет, разве что повздорит немного с другими рыбами.
Но стоит шепнуть, и рыбы те, послушные и покорные, соберутся в стаю, подхватят, подтолкнут, и сделают из своих спин новое, другое течение, всё устланное серебром и перламутром.
И Рыбь плывёт по нему, покуда ей нравится.
Потом он смотрел вместе со мной, как шарик ртути вращается в своей стеклянной тюрьме, то разбиваясь на крошечные металлические капли, то собираясь обратно. А я тёрла его пальцы спиртом, чтобы смыть с них корявые чернильные линии знаков.
lix
Мы сидели ещё долго, и выяснилось вдруг, что Арден умеет не столько даже петь, сколько мелодично что-то мурлыкать себе под нос. Когда знаки были стёрты, и я продолжала гладить его руки, он ткнулся носом мне в плечо и затарахтел, как большой ласковый кот.
Я потрепала его за ухом, а потом спохватилась:
— Ты всё ещё меня чуешь?
— Нет, — удивился он, — с чего бы?
И я, расслабившись, позволила ему увлечь себя в объятия.
На ужин не пошли; вместо этого Арден притащил откуда-то мешок со слегка побитыми колечками песочного печенья, а я заварила прямо в гранёных стаканах чай, добавив в него пахучих трав из артефакторного запаса. Стаканы оказались ужасно горячие, подстаканников не было, и Арден мужественно перенёс их в полотенце и поставил под окно, чтобы остудить; потом мы предсказуемо о них забыли и чай пили в итоге холодным, покрывшимся маслянистой плёночкой.
Потом целовались, конечно: пьяными, долгими поцелуями, в которых забывается и тонет вся ерунда об обычной жизни и каких-то там расследованиях. Он вжимал меня в себя с силой, почти до треска в рёбрах, и это было ужасно приятно; я, расшалившись, высоко закатала рукава его рубашки и изучала пальцами линии заклинательских татуировок.
Он вздрогнул, когда я щекочащим движением прошлась по внутренней стороне плеча. Поцеловал мочку уха, потом чувствительную точку у основания челюсти, впился влажными губами в шею, дёрнул пуговицы, — прикосновение к ключицам оказалось неожиданно острым, горячим.
Меня чуть качнуло, и мы как-то вдруг оказались на застеленной кровати, причём Арден полулежал на спине, оперевшись локтями, а я почти сидела на нём сверху. Смутилась, завозилась, сползла в сторону; Арден повернулся на бок и снова притянул к себе.
Это очень странно, — находиться с другим человеком так близко. Стоя это не ощущалось так сильно; обниматься стоя — это почти как если бы мы с трудом затолкались в переполненный трамвай. А в том, чтобы лежать вот так, рядом, было что-то другое, тёмное, интимное.
Я крепко зажмурилась, но стало ещё хуже, потому что Арден сразу же жадно поцеловал мои губы.
Какое-то время я плавала в этом мареве, неуверенно сжимая его рубашку; потом пробежала пальцами вдоль пуговиц, по линии брюк, с щелчком отцепила от пояса клипсу подтяжки. Нашарила вторую, но она не поддавалась: пришлось отвлечься от поцелуев, всмотреться в застёжку и помочь себе второй рукой.
Арден шепнул:
— Ты хочешь?
У меня покраснели уши, и я ещё увлечённее занялась рукавами. Сперва раскатать всю ту ткань, что я до этого так неаккуратно вздёрнула наверх, потом высвободить полы из штанов, затем расстегнуть…
Какие-то другие ответы, похоже, не требовались, потому что Арден занялся симметричным: выпутал меня из моей рубашки, высвободил грудь из тесного плена чашек, бережно тронул чуткие напряжённые соски.
Я вздрогнула всем телом, уткнулась носом ему в основание шеи и сказала тихо:
— Честно говоря, у меня никогда никого не было.
Говорить об этом было ужасно неловко (хотя, право слово, какая может