Читать интересную книгу Вечера в древности - Норман Мейлер

Само собой разумеется, немногие из наших погибших были спасены от птиц и личинок. В каждом войске был взвод бальзамировщиков, возивших за собой священный стол, и вскоре они спеленали павших Принцев и полководцев. Даже в том случае, если погибший был простым командиром (но сыном богатого торговца), оставалась возможность, что кто-то позаботится о его останках. Любой бальзамировщик прекрасно знал, что в Мемфисе или в Фивах он получит вознаграждение, если доставит семье хорошо спеленутое тело сына. Еще до того, как все приготовления закончились, сотня военачальников была заботливо уложена на различные повозки, и, несмотря на то что работа делалась в полевых условиях, лишь некоторые из этих завернутых тел стали вонять.

С ранеными дело обстояло хуже. Некоторые выжили. Некоторые умерли. Ото всех них исходила удушающая вонь. Войска Амона, Ра, Птаха и Сета шли одно за другим такой длинной колонной, что путешествие от ее головы до хвоста занимало целый день. Теперь мы действительно походили на разрезанного на четыре части червя. Однако нас соединял запах тлена. Мы двигались медленно — мутная река, полная разлагающейся плоти, а крики раненых, когда их повозки прыгали по камням узких ущелий, наводили ужас.

Разумеется, мы все испытывали боль. У кого из нас не было множества скверных ран и царапин? У меня вдобавок к прочим болячкам вскоре образовалась дюжина нарывов, и я чувствовал, как яд из старых ран скапливается в новом месте. После третьего дня у некоторых из нас разыгралась лихорадка, и в палящем мареве этого похода то, что сперва виделось победой, исказилось в нашем воспаленном воображении, приняв облик поражения. К четвертому дню нас стали атаковать. Некоторые из лучших отрядов Муваталлу преследовали нас; их было не так много, чтобы они представляли серьезную угрозу, но для нападения на тех, кто шел сзади, у них хватало сил. Они убивали одних, ранили других и уносились прочь. Мы теряли время, преследуя их, и еще больше — хороня наших убитых. Поскольку повозки для раненых были переполнены, пешие воины тащили носилки, и некоторые из них падали от жары, отставали, и им приходилось нагонять ушедших. Другие пропадали безвозвратно.

Во время одного из своих набегов хетты попытались украсть нескольких ослов, нагруженных отрубленными руками. Только для этой цели мы использовали более десятка животных, и каждый вез по два больших мешка — по одному с каждого бока. Запах от них, если не приближаться, был не таким уж страшным: ведь на руках так мало плоти, что кожа сама быстро высыхает, хотя дух, шедший от одного из этих мешков (если, конечно, ты был настолько глуп, чтобы засунуть в него свою голову), так же ясно улавливался ноздрями, как запах гнилого зуба. Чистое проклятье. Оставь его в покое, и он едва ли проникнет в воздух. Но стоило подойти слишком близко, и зловоние оседало в извилинах твоего носа. Свободный от привязи Хер-Ра был не в состоянии держаться на расстоянии от мешков с руками. Он донимал этих ослов самым худшим образом. Пытаясь броситься вперед, они путались в упряжи, которая затягивалась на их шеях — испуганный осел всегда карабкается через своего собрата, — и в этой сумятице разорвался мешок. Хер-Ра устроил себе пир из того, что упало на землю. Я прибежал, чтобы оттащить его, поскольку кроме нашего Фараона он слушался только меня, но опоздал. Он уже сожрал около дюжины тех рук и принялся за другие. Виды Пирамид плясали в его мозгу, а потом их сменили видения огромных городов. Я никогда не встречал таких строений, какие возникали теперь в голове Хер-Ра. В них были тысячи окон, или то были огромные башни, и они вздымались на невероятную высоту. Словно в знании поедаемых им рук, пребывали части тех великих построек, которые еще предстояло возвести. И все же — какая ужасная пища! Зубы Хер-Ра были достаточно крепкими, чтобы сокрушить ваши кости, однако его пасть предпочитала мягкую плоть, которую он любил раздирать на ленты. Теперь же он сломал себе зуб и захныкал, как ребенок, у которого что-то болит, но не прекратил есть, продолжая заглатывать эту мерзкую морщинистую кожу, распространяющую отвратительный запах, эту сухую плоть вместе с мелкими костями рук, которые он разгрызал с таким хрустом. Но что-то в запахе этих рук заставляло Хер-Ра пожирать их. Он зарычал на меня по-настоящему злобно, когда я попытался оттащить его. Он хотел принять на себя это проклятие. Мы бросаем вызов некоторым проклятиям, желая проникнуть в них. Тупая ярость исходила от этих рук, сокрушаемых во второй раз. Но именно поэтому Хер-Ра и исполнился такой злобы. Они вызывали в нем видения будущего. Снова я увидел строения, высокие, как горы.

От этой еды лев заболел. На следующий день он не мог идти. Его живот распух, а задние лапы, выдержавшие бесчисленные удары хеттских мечей, стали гноиться. Открытая рана от копья на его плече почернела. Он уже не мог отгонять мух. Его хвост стал слишком слабым, чтобы отмахиваться от них. Мы соорудили большие носилки, и шестеро воинов несли его, но блеск в глазах Хер-Ра померк, и они светились тускло, как глаза умирающей рыбы. Я знал, что те руки в его животе мертвой хваткой вцепились в его жизнь, а маленькие кости, подобно лезвиям, рассекают его кишки.

Мой Фараон приходил к нам по десять раз на дню. Он покинул золотые стены и крышу Царской повозки и шел рядом с носилками, на которых лежал Хер-Ра, держа его за лапу и плача. Я и сам плакал, и не только от любви к Хер-Ра, но и от ужасного страха, сознавая, что лев не заболел бы, если бы я удержал его от навьюченных на ослов мешков.

Однажды, когда слезы проделали тонкие дорожки в черной и зеленой краске вокруг Его глаз, Усермаатра-Сетепенра сказал мне: „Ах, если бы Я победил в единоборстве того хеттского Принца, с Хер-Ра все было бы в порядке!" И я не знал, кивать ли согласно или протестовать против Его слов. Кто мог решить, лучше ли поддержать Его ярость против Самого Себя или принять вину на свою спину — хотя мне-то как раз и следовало знать ответ. Мой добрый Фараон Рамсес Второй не был рожден, чтобы переносить собственный гнев.

Потом лев умер. Я рыдал, и гораздо сильней, чем ожидал от себя, и на какое-то время вся моя печаль была о Хер-Ра. Я плакал еще и потому, что ни один человек не был мне таким близким другом, как этот зверь.

Немногие из забальзамированных Принцев удостоились чести сохранить свои внутренние органы завернутыми должным образом. Повозка бальзамировщиков могла вместить лишь небольшое число наборов каноп, и скольких можно подготовить должным образом, когда на одного человека их полагается по четыре? Даже внутренности военачальников выбрасывали в лес. Однако для Хер-Ра бальзамировщики использовали предпоследний набор сосудов, а за его пеленанием наблюдал Сам Усермаатра-Сетепенра. И конечно же я услышал ярость в Его голосе, когда, исследуя внутренности льва, Он обнаружил кусочки раздробленных костей, высовывающиеся из колец его кишок, подобно наконечникам стрел из белого камня. По взгляду, который Фараон бросил на меня, было ясно, что я вновь впал в немилость.

Однако на этот раз мое наказание не было столь же простым. Он часто приказывал мне ехать вместе с Ним в Его Золотой Повозке. Мы сидели на золотых стульях и смотрели сквозь открытые окна на пропасти, обступавшие ущелье, а тем временем Повозка опасно кренилась то в одну, то в другую сторону. На некоторых ухабах Повозку (в которой мы могли встать в полный рост) подкидывало так сильно, что нас чуть не выбрасывало наружу.

Иногда Он не говорил ни слова. Просто молча плакал. По Его лицу текла краска для глаз. Смотритель Коробки с красками для лица Царя приводил Его лицо в порядок — искусный малый, проворный, как Неф, — при этих словах он кивнул моему отцу, — и мы продолжали сидеть молча. Иногда, когда мы оставались одни (тогда Царь стирал всю краску со Своего лица и отсылал Смотрителя), Он коротко и мрачно говорил о сражении. „Я не выиграл, и Я не проиграл, поэтому Я проиграл", — сказал Он мне однажды. Поскольку Он не отводил Своих глаз от моих, я кивнул. Так оно и было. Но даже Боги не любят правды, когда она ранит каждый вздох. Еще до того, как окончился день, Он сказал мне во мраке Повозки: „Тебе следовало отдать на съедение Хер-Ра свою руку, прежде чем позволить ему съесть те отрубленные". Я поклонился. Я семь раз ударил головой об пол Повозки, хотя она гремела на ухабах, как падающий камень. Едва ли Он обратил на это внимание. Вздох, долгий, как предсмертный хрип, вышедший из Хер-Ра, вышел теперь из горла Рамсеса нашего Второго; ужасный звук, точно свет еще раз мерк в глазах льва. Что я могу вам сказать? Я часто думал о смысле этого вздоха и понял, что смерть льва была концом той радости, что испытывал Усермаатра при виде меня. В самой глубине Его упрека содержалась мысль, что раз я не знал, насколько мое благополучие зависело от здоровья Его зверя, то лучше уж разделить меня и благополучие.