Читать интересную книгу Вечера в древности - Норман Мейлер

«Я должен оставить тебя Повелителю Осирису», — рассмеялся Птахнемхотеп.

Мененхетет легко коснулся головой пола. «Добрый и Великий Бог, — сказал он, — в те дни я много размышлял над природой достойного поведения. Поскольку тот папирус, купленный на украденное золото, свидетельствовал о моей честности, я стал понимать, что человек, который лжет, может чувствовать себя столь же удобно, как и говорящий правду, в том случае, если он будет лгать и дальше. Ибо тогда никто не сможет его уличить. В жизни такой человек так же верен своей правде, как и человек честный. Подумайте над этим. Честный человек становится несчастен, как только начинает лгать. Поскольку тогда он должен помнить правду, а также ложь, которую он сказал. Так же скверно чувствует себя и лжец, коль скоро он говорит честным голосом.

Я говорю так оттого, что Рамсес Второй, как я узнал вскоре по возвращении в Фивы, стал лжецом. Прости меня, но сегодня Ночь Свиньи. Я обнаружил, что всем известен, и по самой неприятной из причин. Мое имя красовалось на каждой стене нового храма. И смею утверждать, что за те годы, что я отсутствовал, было построено много храмов. Усермаатра постоянно воздвигал себе какой-то памятник — то большой, то маленький. У каждого поворота реки обязательно стояла Его статуя, а в каждой роще — памятные столбы. И уж непременно в каждом храме была запись о Битве при

Кадете, и там был я со своим именем на стене, неизменно восклицающий: „О, мой Повелитель, мы пропали, нам надо спасаться бегством!", и я тряс головой каждый раз, когда видел эти слова, как будто это могло стереть священные знаки. „Иди, Менни, — всегда отвечал Он, — Я буду сражаться один". Даже имя мое было написано неправильно. Теперь я научился узнавать на папирусе МН, и вот обнаружил врезанное в камень МНН. Я был все еще невежественен. Я не мог представить, как на храмовой стене может появиться хоть какая-то ошибка. Тогда я не знал того, что узнал в своей второй жизни, — что писцы знают меньше жрецов, но все они всегда готовы сделать запись на камне. Я не понимал, что гляжу на грубую ошибку. Я отшатнулся от этих слов, словно храмовая стена могла упасть на меня. Я вспомнил обо всех молитвах, которые возносил великим и малым Богам, десятку сотен таких Богов, и я обращался к Ним, запечатляя в своем сердце неверные священные знаки. „МН молит Тебя", — произносил я там, где следовало бы употребить МНН.

Если меня так сильно тревожило неправильное написание моего имени, представьте теперь, какое смущение вызывало во мне содержание написанного на камне. Может, это и не было ложью. Должно быть, я что-то говорил в сражении, о чем не помнил. Однако в том же храме, на другой стене, словно правда была ничем не лучше стены, на которой она записана, я прочел слово за словом: „И вот Его Величество поспешил к Своим лошадям и рванулся вперед — Он один". Той ночью я просыпался в лихорадке, и стена давила мне на грудь. Неужели Фараон был Один в колеснице в течение всей Битвы при Кадеше? Мне понадобились годы, чтобы понять, что для Него — Он был Один. Он был Богом. Я же не более чем деревом Его Колесницы.

А тем временем, словно в насмешку, я прославился. Мое имя было вырезано на камне. Мои свершения могли считаться не большими, чем труды червя, но я был священным червем. В казармах среди колесничих меня встречали тонкой издевкой. При моем появлении то один, то другой всегда восклицал: „Пожаловал наш герой Кадеша!"

„Что ты хочешь этим сказать?" — спрашивал я. Мне не нравилось слово, которое они употребляли, чтобы сказать „герой". Оно также могло значить „птица" или „трус".

„Я хочу сказать, что ты — герой. Мы знаем об этом". За этими словами следовал взрыв смеха. Я ничего не мог поделать. Эти колесничие из лучших семейств Мемфиса и Фив не собирались драться со мной. Им было хорошо известно, что я могу победить любого из них. Поэтому они посмеивались надо мной в своей благородной манере, играя словами [50] до тех пор, пока уловить их значение становилось столь же трудно, как поймать пескаря голыми руками. Я поклялся, что они будут служить в моем подчинении, прежде чем закончится срок моей службы.

Затем произошло событие, которое, безусловно, научило меня вести себя иначе. До Фив дошло слово, что Муваталлу умер.

Так вот, пока я бьи в Эшуранибе, с хеттами велось немало мелких войн, но, как только Муваталлу не стало, его брат Хаттусил Третий предложил мир, и его предложение было принято. Может быть, причина состояла в том, что наш Рамсес Второй устал от войны. На протяжении пятнадцати лет, каждый год, Он оказывался на поле брани. И вот в Пи-Рамсесе, в только что законченном прекрасном храме Он принял нового царя хеттов. Хаттусил Третий привез с собой серебряную табличку, на которой располагались более ста строк письма, ясно выгравированных на металле. И я до сих пор помню, о чем там говорилось, ибо все мы из Придворной Стражи, кто был в Пи-Рамсесе, смотрели на нее вблизи: „Этот договор великий предводитель хеттов Хаттусил Третий, Доблестный, сын Мерасара, Доблестного, и внук Сеплела, Доблестного, составил на серебряной пластине для Усермаатра-Сетепенра, Великого Правителя Египта, сына Сети Первого, Доблестного, внука Рамсеса Первого, Доблестного. Этот великий договор о мире и братстве навсегда устанавливает мир между нашими народами".

Я прочитал его весь, запоминая слово за словом, и он произвел на меня сильное впечатление оттого, что это было написано царем хеттов, так как наш Фараон не стал бы говорить подобным образом. Позволю себе заметить, что та серебряная табличка сияла светом, что пришел от луны, и это вселило в меня новый страх перед теми хеттами. Со своими грязными бородами и неуклюжими колесницами, они казались дикими, однако сколько мудрости бьио в этой табличке. Фразы были так прекрасно уравновешены, что чувствовалось — близок мир. „Между Великим Принцем хеттов и Рамсесом Вторым, Великим Правителем Египта, да пребудет прекрасный мир и прекрасный союз, и пусть дети детей Великого Принца хеттов пребывают в прекрасном мире и прекрасном союзе с детьми детей Рамсеса Второго, Великого Правителя Египта. Да не возникнет между ними никакой вражды".

Более того, этот Хаттусил Третий говорил и такое: „Если человек бежит из страны Египет к хеттам, то пусть Великий Принц хеттов возьмет его под стражу и заставит вернуться обратно к Рамсесу Второму, Великому Правителю Египта. Но когда его возвратят, да не будут ему предъявлены его преступления, не будет сожжен его дом, не будут убиты его жены и дети, не будет казнена его мать, а его не будут бить ни по глазам, ни по рту, ни по ногам". То же самое предусматривалось и для всех хеттов, — сказал Мененхетет, — которые бежали бы из своей страны в нашу. Продуманность такого подхода поразила меня. Не составляет большого труда заставить людей вернуться в страну, из которой они бежали, если они не боятся ужасного наказания. Еще больше потрясло меня то, что наш Рамсес позволил поставить имя Принца хеттов перед Своим. Вероятно, этим Он выказал свое уважение тем прекрасным словам, что были записаны на серебряной табличке. К тому же договор заканчивался именами самых могущественных чужеземных Богов. Там говорилось: „Тысяча мужских и женских Божеств из страны хеттов вместе с тысячью мужских и женских Божеств из страны Египет пребудут с нами в качестве свидетелей этих слов: Бог Зеетеклирер, Боги Керзота, Бог Керпентереса, Богиня города Керефен, Богиня Кевек, Богиня Зена, Бог Зена, Бог Серепа, Бог Хенбета, Царица Небес, Боги и все Повелители Клятв, Богиня и Повелительница Земли, Повелительница Гор и Рек страны хеттов, небес, земли, великого моря, ветра и бурь".

Так он заканчивался, — сказал Мененхетет, — „ветра и бурь", и, когда все было прочитано, настала великая тишина. Дело было сделано. Рамсес прижал картуш Своего кольца к мягкому серебру таблички и сделал отпечаток. Он обнял посланников. И вот война была окончена».

Когда Мененхетет умолк, наш Фараон зевнул. Казалось, Он без удовольствия выслушал имена столь многочисленных иноземных Богов. «Похоже, — заметил Он, — Хатфертити проявила мудрость, пожелав, чтобы ты вернулся к более увлекательным событиям. Да, — сказал Он, — в этом описании ты, к сожалению, укрылся в тени. Ты слишком скромен. — Он взмахнул Своей плеткой, словно для того, чтобы очистить воздух от всех отголосков слов этого договора. — Знаешь ли ты, — спросил Он, — что, когда Я только взошел на трон, твое имя не сходило с уст Моих маленьких цариц?»

«Мое имя?» — спросил мой прадед.

«И ничье другое».

«Но я не был в Доме Уединенных с того года, как служил там Усермаатра».

«По этой причине тебя там вспоминали еще чаще. Их восхищение стало Мне противно. Даже когда они молчали, Я был принужден слушать, как маленькие царицы думают о тебе».

В наступившей тишине я жил в сознании моей матери и почувствовал ее беспокойство. Это было так же просто, как биение моего собственного сердца: наш Фараон так непринужденно говорил о том, что слышит мысли других. Должно быть, теперь Его удовольствие от проникновения в ее мысли было гораздо полней, чем могла бы быть ее надежда пребывать в Его мыслях! В тот же миг, точно на пролитый суп набросили салфетку, внутри ее головы стало чисто, будто на вымытом полу.