нее тем более идти не стоит! Там же ни на дирхем не пахнет поживой! Я понимаю, еще было бы, ради чего головой рисковать! Вон, как тогда на подворье княжича: и кой-каким имуществом разжиться удалось, и дело доброе, как-никак, совершили!
— Только вот ты все тогдашнее добро своим булгарским беззаконием перечеркнул, — горестно вздохнул Братьша, сноровисто тачая из обрезков нескольких кож добротную ременную перевязь. — Говорил я тебе, кто Кривде служит, сам обманутым остается!
— Ишь, какой поборник Правды нашелся! — Держко оскалил мелкие острые зубы на узком беличьем лице. — Много ты о ней в Нове городе думал, когда тому боярину голову о бревенчатую стену расшибал! Кто тебя тогда из беды неминучей вызволил, кто в ватагу привел? Молчишь? Вот то-то! Да всего твоего имущества, движимого и недвижимого, не хватило бы виру заплатить! Ходил бы сейчас у того боярина в закупах-холопах, и то, если еще он жив остался.
— А то нынешнее наше житье, можно подумать, от холопского очень отличается! — презрительно фыркнул здоровяк. — По крайней мере, не пришлось бы в войске у лютых ворогов на сечу против своих идти!
— Что-то я тебя не пойму? — удивленно глянул на товарища Держко, видя, что с тем происходит что-то неладное. — О каких таких своих ты тут толкуешь? Свои, как я разумею, — это приятели-ватажники, которые с тобой долю и недолю делят, а остальные все чужие!
— Это ты так говоришь, потому что ни родителей своих не помнишь, ни земли, где появился на свет, не ведаешь.
Братьша грустно улыбнулся, и его круглое, невыразительное обычно лицо вдруг озарилось внутренним светом.
— Я же до того, как мне пришлось в бега пуститься, жил сызмальства в Новгороде, трудился в кожевенной мастерской. Знавал многих гридней и простых горожан, которые нынче в поход отправились. Ты как хочешь, но я против них воевать не стану. Если получится, на их сторону перейду, а нет, так пусть лучше меня на копья поднимут!
Огненные письмена
Словно для того, чтобы внести еще большую сумятицу в душу Всеславы, в ночь перед помолвкой она увидела во сне родной Корьдно.
На высоком берегу Оки полыхала кострами, буйствовала игрищами веселая Купала. Солнце плескалось в реке, и вслед за солнцем в воде и возле нее резвилось едва не все население Града. «Ой рано, на Купалу, кто нейдет на улицу, нехай лежит колодою!» Гремели бубны и серебряные варганы, надрывались струны гудков и гуслей, надувались щеки рожечников и сопельщиков, завивался-развивался меж зеленых дерев священный танок хоровод, то заплетаясь в плетни, то закручиваясь колесом вокруг убранной лентами березы. Нарядно белели и расцветали у бояр и богатых гостей различными оттенками алого, бурого, зеленого, лазурного, изукрашенные вышивкой рубахи. К плодородию взывали сотканные, как у поколений предков, из алых и черных нитей конопляной пряжи поневы. Паче яхонтов и серебра радовали глаз сплетенные из лазоревых полевых цветиков венки.
Хмельные от пляски и меда парни в веселой игре в умыкание бегали по лесу за задорно визжащими девками — гоняли русалок. Много-много молодых красавиц нынче не вернутся ночевать под крышу отчего дома. Многие семьи после этой ночи породнятся и станут дожидаться внуков. Те же молодые да влюбленные, которые загодя обещались друг дружке, испытывали свою любовь, прыгая через костер. Кому удастся преодолеть огонь, не размыкая рук, жить тем в любви и согласии долгие годы.
Всеслава сидела рядом с братом Ждамиром на великокняжеском месте. Светлейшей княжне не пристало бегать с парнями в горелки, прыгать через костер, гадая на суженого пускать по воде венки. К чему гадать? Все давно угадано-предугадано. А что до костра, то нет теперь и не будет никогда того сокола, который, подхватив ее на могучие руки, через жгучее пламя невредимую перенесет…
Ох, Неждан, Нежданушка! Лада любимый! Из своего далекого-далека хоть весточку передай! Но неведом путь в райский сад, за пределы небесного свода вознеслись над землей горнии чертоги. Криком кричи — не докричишься!
Но почему смолкли бубны и сопели, почему, замелькав пестрой лентой, скрылся вдалеке хоровод? Расступилось пламя костра, и в сиянии огненных искр (уж не крыльев ли серафима) к ней явился любимый. За его спиной колыхался звенящий птичьими перепевами сияющий купол весеннего неба, пестреющее проталинами поле и лес, готовый пробудиться от зимнего сна. Сильный конь, верный Серко, нес Неждана вдоль ещё только начавшей освобождаться ото льда реки к укрепленному граду, вознёсшемуся над высоким берегом, по мощёным улицам, к тесовым воротам, навстречу к любушке ненаглядной. И, казалось, перешагни Всеслава огненную завесу, распахни тесовые ворота — и вовек уж им не разлучиться!
Но, видно, не с ней суждено сбыться сказанию о великой любви Лады и Даждьбога, любви, преодолевшей смерть, разомкнувшей границу иного мира. Она не богиня и не ведунья. Ей даже клятву, данную отцом, не дано отменить. «Я бы рада бы приголубила, слово данное не воротится. Белы рученьки опускаются, резвы ноженьки отнялись!»
— Ты всё ещё любишь его?
Они с Давидом сидели на устланном подушками и коврами возвышении, отделённые узорчатыми занавесями друг от друга и от зала, где пировали беи и тарханы, собравшиеся на церемонию Тенаима — помолвки. Жених и невеста в память о разрушенном Храме Иерусалимском уже разбили муравленое блюдо тонкой работы, гости обсыпали их сладостями и произнесли полагавшиеся в данном случае благопожелания, и теперь все насыщались обильной, приготовленной по правилам, снедью, и вели разумные беседы.
Медленно оплывали восковые свечи, наполненные ароматным маслом, лампы бросали на стены загадочные блики. Исходила соком зажаренная с зеленью и пряностями баранина и золотая стерлядь. Пресыщенным величавым пурпуром, пламенели рассыпанные по серебряному блюду зёрна граната, аметистами и изумрудами сияли налитые соком виноградные гроздья, розанами девичьих щёк стыдливо трепетали упругие бока персиков. Священное вино нескончаемым багряным потоком изливалось в оправленные серебром рога и кубки, призывая к веселью. Вот только веселья не получалось.
Едва оправившийся после вчерашнего испытания жених, на шее которого расплывался уродливый синяк, глядел на происходящее с тихой грустью, невеста кусала губы, чтобы не заплакать. За этим пиршеством рядом с ней мог сидеть её Неждан.
— Ты всё ещё любишь его? — повторил Давид свой вопрос.
— Какое это теперь имеет значение? — безучастно отозвалась Всеслава, разглядывая унизывавшие её руки кольца и браслеты, подарки кагана и его родни.
Возле сердца она ощущала прикосновение заветного Нежданова оберега, который, отобрав у Держко, ей вернул Давид.
— Мёртвым возврата нет. Да и кто я такая, чтобы противиться судьбе. Хотя я и не по своей воле попала в ваш Град,